Страница 23 из 24
«Увидеть, осязать нельзя…»
Увидеть, осязать нельзя, нельзя услышать слухом, — уводит тайная стезя в мир, озаренный духом. И свет не свет, и тьма не тьма, земля, но неземная. Небес голубизна — нема? и говорит о рае. От светоносной немоты, от нерожденных звуков? пьянея, сердце с высоты? внимает песне духов.«Не спрашивай у жизни много…»
Не спрашивай у жизни много, но бойся Божьего суда. Жизнь — это узкая дорога в непостижимое Туда. О бывшем не тоскуй напрасно и смертью вечность не зови. Она с тобой, в тебе всевластно нездешней правдою любви. Любовь, к себе годами строже, ты целью вышней назовешь. Мир видимый — прости мне, Боже! — он или призрак, или ложь?REQUIEM («Шаги мои все ближе к вам, друзья…»)
Dis manibuscum sacrum
Шаги мои все ближе к вам, друзья, и дух о вас печалится все чаще, — все призрачней сквозят лесные чащи, в немую даль змеится колея, и горестней поет кастальская струя, родник, из глуби говорящий. Зовете ль вы, иль я зову — пора, и мне пора уйти в страну покоя, где грешника, святого и героя уравнивает строгая Сестра, — туда, в страну, где нет ни «завтра», ни «вчера», а длится время неземное. Да, вас — о братья духу моему, чьи образы в себе всю жизнь лелею, друзья, которых не встречал милее, — родных мечте моей, родных уму и тех, кого любил, не знаю почему, и оттого еще сильнее. Ни людям, ни себе давно не лгу, не обольщаю сердца ожиданьем утешной вечности, ни упованьем на встречу с вами вновь… Но не могу, не вспоминать. Все, все на этом берегу мне кажется воспоминаньем. О, спутники мои! Со мной деля восторги грез и мысли ненасытной и творческой гордыни беззащитной, вы были мне как милая семья, пока не рухнула Российская земля в бесправья хаос первобытный. В те годы мир, весь мир казался наш, любуясь им, росли мы все когда-то. Любили мы и Русь, и Запад свято, дворцы царей, Неву и Эрмитаж, Петрова города блистательный мираж уже в крови его заката. В те годы Анненский-мудрец был жив, учитель-друг, угасший слишком рано; и Гумилев, и Блок (в те дни — не скиф: он бурю звал, разбит, как утлый челн о риф разъявшегося океана)… Забытым с той поры утерян счет, но вас забыть, взнесенных на высоты Парнасские, — нельзя! Во дни забот, борений, нужд, искали вы вперед путей нехоженых, в слова вбирая мед, бессмертья мед, как пчелы в соты. Но кто из вас, кто страшно не погиб, кто спасся, отстрадав урок жестокий войны, усобиц, безрассудной склоки, — от пуль, застенка и тюремных дыб? Лишь тот, воистину, кто внял примеру рыб, ушедших в темень вод глубоких. О, сколькие меж вас, певцов-друзей, мне доверяли сны, обиды, муки, И женщины… Но нет! Одной лишь в руки правило отдал я судьбы моей, — одной поверив, знал, что коль изменит, с ней? и смерти не прощу разлуки. Я Музой называл ее, с собой влюбленно уводил в лесные чащи, где бьет родник из глуби говорящий. И не она ли, день и ночь со мной, и ныне призраков ко мне сзывает рой, так укоризненно манящий. Но жизнь идет… Ее не победит ни рок живых, ни вопли всех убитых, ни перекор надежд и слов изжитых. Пусть — ночь еще! Весенний лес шумит над тишиной плющом обросших плит и лаврами гробниц увитых. 1959Musee de l’homme («Не человек еще, а низколобый…»)
Не человек еще, а низколобый, косматый зверь на согнутых ногах, — он страхом страшен, голодом и злобой, мой пращур в незапамятных веках… Под тяжкою пятой тысячелетий, на горестном распутай времен, могу ли верить я, как верят дети, как верилось когда-то — в райский сон? И призрака чураясь поневоле, я зверя узнаю в своей крови, свое бездушие — в бессловесной боли дочеловеческой его любви.Утишье («Ни ветерка, ни шороха…Безмолвны…»)
Ни ветерка, ни шороха… Безмолвны, невыразимо-немы кущи леса. Оцепенели кружевные волны, не шелестнет ветвистая завеса… Есть в этой недвижимости природы какая-то бесплотная истома. Всё от земли до высей небосвода Так нежно-призрачно, так невесомо! И мнится: время приостановилось и оттого блаженно-тихо стало. Ни ветерка, ни шороха… Застылость. Вот — даже сердце биться перестало. И сквозь листву туманно-кружевную, как бы затянутую паутиной я чувствую действительность иную, касаюсь тайне всеединой.