Карнавал разрушения

— Не таким образом, какой вы подразумеваете, — отвечала она. — Но он всегда считал жизнь в человеческом теле тюрьмой, худшим бедламом, чем в тюрьме настоящей. Подобно вам, он верил в бессмертие своей души и, без сомнения, думает, что его приключения только начинаются.

— Если его репутация такова, какой ее считают, боюсь, его шансы попасть на Небеса, увы, невелики, — — грустно ответил викарий. — Но осмелюсь надеяться, что он, хотя бы, успел примириться с Господом.

— Нет, — ответила женщина. — Он отправился в путешествие как исследователь, не боясь Ада и не надеясь на райские кущи, в поисках территорий, с коими человеческое воображение еще не знакомо. Это единственное спасение, в которое он когда-либо верил, единственное, которое желал обрести.

— Надеюсь, что вы ошибаетесь, — сухим, казенным тоном возразил ей служитель Бога. — Кто вы, раз так много знаете о разуме этого дьяволиста?

— Мое имя — Мерси, — ответила женщина, и ничего больше не сказала.

Погибшего никто не оплакивал — даже его слуги, хотя он не мог считаться жестоким или несправедливым хозяином. У него не было настоящих друзей, а многие из его знакомых терпеть его не могли — за его высокомерие и дурную репутацию. Некому было сказать, что мир без него обеднел. Но даже несмотря на слухи о его сексуальных извращениях и сатанизме, сестры монастыря Святой Синклеции решили отслужить по нему особую мессу и горячо молиться о спасении его души.

Бред Уильяма де Ланси уже прекратился. Неразборчивое бормотание, слетавшее с его уст, исчезло. Низко висящий гамак не раскачивался взад-вперед в такт содроганиям его тела. Беспокойство отца Мэллорна улеглось, и он смог себя убедить, что все будет хорошо. Змея, укусившая этого человека, была все же очень маленькой — много меньше той кобры, которая прежде кусала Дэвида Лидиарда — а смертельность дозы напрямую зависит от размера.

Мэллорн был очень рад наблюдать, что кризис прошел. Он ощущал себя ответственным за состояние укушенного. Именно он убедил де Ланси, Таллентайра и Лидиарда сойти с запланированного маршрута и, с одобрения Томаса Кука, сопровождать его в Восточную пустыню в поисках более древних реликтов египетской цивилизации. Конечно, он воззвал к их любопытству ученых, но в глубине сердца Мэллорн знал, что его главным мотивом была трусость. Он боялся идти в одиночку в дикую местность. Этот, никогда не покидавший его, страх, вечно заставлял Мэллорна стыдиться. И размышлял: не был ли порыв, приведший его в Общество Иисуса, простой сублимацией его тревог.

Скрытый страх заставил Мэллорна выступить, как только была натянута палатка. Сэр Эдвард Таллентайр пришел в палатку. Глаза баронета поблескивали при желтом свете фонаря, так, что на мгновение показалось, будто огонь — внутри него. Его темные волосы, как всегда, тщательно причесаны. Он был человеком порядка, и порядка сурового.

— Как он, святой отец? — спросил Таллентайр.

— Лучше, — ответил Мэллорн. — Много лучше. Я думаю, к утру он полностью оправится, но не помешает еще помолиться за него.

Последняя фраза прозвучала с оттенком иронии, ибо Таллентайр не делал ни малейшей попытки скрыть от иезуита свой атеизм. Баронет родился и был воспитан в католической вере, но отринул ее, и был в этом непримирим — как большинство отрекающихся. Несмотря на то, что сэр Эдвард считал его жертвой суеверия, Мэллорн все равно любил этого человека: Таллентайр обладал настоящим сердцем и стремился творить добро в мире.

— Хотелось бы мне, чтобы мы сюда не попадали, — проговорил Таллентайр. — Видеть здесь особенно нечего — зато полно опасностей.

— Я не сбивал вас с толку, — защищаясь, сказал священник. — Не обещал ни гигантских пирамид, ни изображений сфинксов — только разрушенные масштабы да вырезанные из грубого камня гробницы, которые мы нашли. Это додинастические реликвии, старше, чем великая пирамида. Если верить Лепсиусу, они построены за четыре тысячи лет до рождества Христова.

— Вы знали, что нанятые гиды не придут, — продолжал Таллентайр. — Знали, что они испугаются.

Мэллорн пожал плечами. — Суеверие, — произнес он любимое словечко баронета.

Таллентайр покачал головой. — Опасность. Не проклятия древности, но реальная опасность. Змеи, бандиты, пыльные бури.

— Мы цивилизованные люди, — напомнил ему Мэллорн. — Мы понимаем, что змеиный яд — это не колдовские чары. У нас есть оружие, чтобы защищаться от бандитов. И палатки, чтобы укрыться от любых бурь. «И молитвы, — добавил он про себя, — чтобы защитить нас, когда наша решимость ослабеет».

— Конечно же, вы правы, — произнес Таллентайр, стирая пот со лба. — Приношу свои извинения — несчастье с де Ланси растревожило меня. Я ощущаю своего рода ответственность за него. Он лишь немногим старше Дэвида, хотя кажется более светским человеком — по правде говоря, просто мальчишка. Услышать ужас и безумие его бреда было… грустно.

Для человека, подобного Таллентайру, насколько Мэллорн знал, все, что угрожает порядку и дисциплине разума, недопустимо. Баронет был человеком науки, желавший, чтобы все шло спокойно и своим чередом. И лучше бы без всяких снов, не говоря уже о кошмарах. Он терпеть не мог утверждения — которое странным образом притягивало Мэллорна — что мир был открыт для божественного Акта Творения и в любой момент может обрести субстанцию и логику сна. Мэллорну хотелось бы еще продолжить дебаты, но он понимал: нынче не время.

— Ступайте в свою палатку, сэр Эдвард, — предложил он. — Я послежу за мальчиком, хотя и уверен: с ним ничего не случится.

Баронет кивнул и вышел.

Хотя была уже почти полночь, Дэвид Лидиард был рад посидеть на открытом воздухе, рядом с тлеющими углями костра, глядя на безмолвные звезды. Воздух был таким прозрачным, что великая арка Млечного Пути больше напоминала драгоценное ожерелье. Над Лондоном никогда не увидеть таких звезд, ибо воздух его загрязнен вонючим смогом — вечным проклятием зимних ночей.

Дэвид любил прозрачный свет звезд, чья неизменная величавость подтверждала постоянство и безопасность мира. Должно быть, целые поколения людей прошли по лику земли, подобно призракам, ничего не оставив после себя, кроме рукотворных реликвий, которые быстро пришли в запустение. Но звезды вечны — и теперь, когда люди точно знают, что это не фонари, зажженные Господом, а далекие солнца, вокруг которых вращаются миры, похожие на Землю, вера в их вечность стала еще крепче. Зная правду о Вселенной, ощущаешь себя крошечным, но Дэвида это не смущало и не заставляло думать о собственной незначительности. Понять истинное величие вещей — значит, разделить их величие, принять участие в великолепии — красота которого, как говорится, в глазах смотрящего.

Здесь, в Египте, Дэвид ощущал себя ближе к звездной вселенной, чем в любом другом месте. И не только чистота неба заставляла его думать так, но что-то в самом Египте и его древностях. Пирамиды, построенные тысячами людей, работавшими до самой смерти, путешествие мертвого царя к продолжению своего царствования в некоей воображаемой земле мертвых — были просто миражом, планированием и выполнением задания, главной целью которого было доказательство поразительных возможностей человеческих рук, сумевших вкупе с человеческим воображением изменить мир.

Когда он стоял возле сфинкса, Дэвид представил ее лицо снова целым и прекрасным и ему показалось, что раскрашенные глаза таят в себе восхитительное обещание. Он хорошо знал, что египетский сфинкс — не то же самое, что сфинкс греческий, который задавал загадки Эдипу и которого Фрэнсис Бэкон сделал символом науки. Однако, ему все равно показалось, что разум, светящийся в нарисованных глазах, знает удовлетворительный ответ на загадку: как изменится будущее Земли в Век Разума.

Никто из компаньонов Дэвида еще не спал. Обе палатки были освещены изнутри, и по стенкам двигались тени. Отец Мэллорн явно собирался всю ночь присматривать за де Ланси, а его собственный наставник, похоже, решил бдить в результате потребностей самодисциплины. Дэвид знал: ему лучше присоединиться к сэру Эдварду, но его что-то сдерживало. Словно кристальный свет звезд заворожил его и сделал своим пленником.