Карнавал разрушения

— Чего же ты ждешь? — спрашивал Харкендер, с вызовом заглядывая ему в глаза. — Разве я не разрушил твою жизнь, разве не был твоим палачом все это время? Разве не меня ты ненавидел и презирал? Разве не я украл то единственное, что ты любил — хотя и на свой дурацкий лад? Разве я не святотатственный убийца? Я — Каин, и Иуда, и сам Сатана — признаюсь во всех своих преступлениях и объявляю себя виновным. Если у тебя есть сомнения, просто спроси себя, что бы сделал на твоем месте сэр Эдвард Таллентайр — ведь ты всегда строил по нему свою жизнь.

У Дэвида не было сомнений, как бы поступил Таллентайр, но он никогда не думал, что его можно обвинить в подражательстве. И не мог вспомнить то загадочное послание от Саймона после его гибели при Монсе, зарубленного во имя миссии, которую не спасли ни усилия призрачных лучников Святого Георгия, ни всех ангелов небесных. «Скажите ему: неважно, что мой дед заблуждался, ибо он обладал высочайшим чувством прекрасного. Скажите ему — вовсе не обязательно любить своих врагов, простой вежливости достаточно, чтобы выстроить щит против ненависти».

Дэвид молча протянул нож Гекате. Она едва взглянула на него, отдавая обратно Харкендеру. Дэвид видел выражение триумфа в глазах Харкендера — выражение человека, превратившего жесточайшее поражение в победу путем нечестной игры — но сумел держать под контролем свое разочарование.

— Он был всего лишь человеком, — сказал Дэвид. — Смертным, как и ты, вернувшимся из мертвых в последний раз. Все мы выходцы с того света, и прав у нас не больше, чем у него. Нечего тебе было оскорблять его под видом мести. Но убийство, разрушение и опустошение должны когда-то остановиться. Нам осталась только эта жизнь, и мы единственные, кто может остановиться. Если не сумеем, после нас не будет никого.

— И мы должны суметь, верно? — спросил Харкендер. — Нам нужно делать дело, принимать решения. У нас, кажется, есть выбор — между вечным сном и терпеливым исполнением утомительной, бессмысленной и безнадежной миссии. Какая ирония в том, что человеческая история должна закончиться выбором между Раем сновидений и Адом скуки. И ирония в том, что я, именно я, должен выбрать Рай!

Не дождавшись ответа, он повернулся и вышел. Никто не сказал ему, что он пропустил разрушение солнца и спасение Пандоры.

Слаженная бесшумная работа дверей начала действовать Дэвиду на нервы. Пока закрывалась дверь за Харкендером, он повернулся к Гекате, помня, что прежде она играла роль Евы в парадоксальном Эдеме за пределами мира. «Ева невинна», — говорилось в послании Саймона. Жаль, подумал Дэвид, ощущая неловкость от этой мысли, что лицо у Гекаты такое заурядное. Ева была гораздо красивее, ведь она положила начало целому виду.

— Они видят сны, верно? — спросила она, хотя должна была знать, что он вряд ли сумеет ответить. — Я имею в виду спящих. У них есть свои сны, свои личные Небеса. Должны быть.

— Полагаю, что так. Ты так уж хочешь выяснить это?

— О, нет. На данный момент я должна играть свою роль — управлять этим непростым кораблем. Я единственная, кто знает, куда он направляется, разве не так?

— Так тебе это известно? — спросил он. — Ты намекала на это, но я не был уверен. Во время оракула, когда мы исследовали распространение жизни внутри и за пределами галактики, я занимался общими вопросами, а также смыслом видения… и Анатоль, я думаю, тоже. Это было нашей ролью, нашей жизненной функцией — у тебя же оказались другие приоритеты, так? Ты позаботилась запомнить расположение мира, который может оказать нам поддержку. Знала ли ты тогда, что мы вынырнем из той ситуации вот в таком состоянии — или видела вещие сны задолго до того — когда твоя магия ведьмы еще оставалась с тобой?

Она улыбнулась. — Хотелось бы мне похвастаться особым вдохновением, но, признаюсь честно, все дело в счастливой случайности. Я готова и способна послужить навигатором, если ты будешь капитаном корабля.

Дэвид постарался улыбнуться в ответ. — Я тебе не нужен, возьми лучше в компаньоны Глиняного Монстра. Он мог бы отлично сыграть Адама для твоей Евы.

Она покачала головой. — Не в эту игру я хотела бы играть. Будь я капитаном, я, скорее, взяла бы Пелоруса, чем Адама. У него репутация отличного навигатора. Глиняный Монстр сказал мне, что именно он вел Орфея в отдаленные глубины Подземного Мира и обратно, причем, сам Пелорус не помнит, случилось ли это в действительности.

— Если верить его же собственным словам, Ганнибал никогда бы не пересек без него Альпы и продолжал бы штурмовать Рим, как его уговаривали горе-советники. Но Пелорус больше не является волей Махалалела.

«До чего же эта реальность похожа на сон! — подумал Дэвид, заканчивая свою речь. — Как просто сейчас, когда мы так легки, уклоняться от ударов, которые в противном случае сделали бы из нас трусов. Эти умные машины внутри нас, помогающие человечеству победить старение, болезни и боль, сделали нас гораздо лучше, чем прежде».

— Придет час, когда наступит моя очередь уснуть, — сказала Геката. — И Пелорус благополучно поведет нас, независимо от того, влияет ли на его сознание воля Махалалела. Может, это и глупо, но я ничуть не боюсь.

— Я тоже, — отозвался Дэвид. — Пускай это дурацкий оптимизм, но я не боюсь того, что мы найдем, когда достигнем своей цели, как не боюсь и снов, связующих меня с нею.

Геката нагнулась и подняла голову Махалалела с того места, где она лежала. Вгляделась в его жалкие глаза. Выражение ее собственного лица оставалось непроницаемым.

«Подмастерья богов мертвы или исчезли, — думал Дэвид. — Для человечества было бы гораздо лучше, исчезни они еще раньше, еще до того, как сумели опутать нас своими зловещими сетями».

Интересно, какое выражение появилось бы на лице Мандорлы, увидь она мертвую голову своего создателя, и понял: не триумф и не хищный оскал. «В конце концов она научилась быть человеком, — сказал он себе. — Научилась сопереживанию, жалости, пониманию смысла трагедии. Когда она проснется. То будет прекрасна, как всегда, а еще у нее будет сердце».

— Это будет не Золотой Век, — произнесла Геката, имея в виду то, что ждет их через сотни лет в будущем. — Век Тяжелого Труда, я бы сказала. Чтобы построить мир, мы должны вооружиться инструментами и трудиться. Пусть утомительный, скучный, без всякой магии в помощь.

— Это будет Железный Век, — примиряюще сказал Дэвид. — А еще — Век Героев и Век Разума. И кто бы из нас теперь захотел чего-либо иного?

Эпилог. Эра просветления

И узрел я новые небеса и новую землю: ибо первые небеса и первая земля канули безвозвратно; и не было больше моря.

Кровать была жесткой, но не совсем уж неудобной. Туго натянутые простыни раздражали тело, но в постели было тепло. Ногу сдавливали шины и повязки, зато боль не мучила его особенно сильно. Голова оказалась тоже перевязанной, но она совсем не болела. Мысли путались — под влиянием морфия — однако, боли он не чувствовал. В горле тоже пересохло, но это вполне можно было вытерпеть.

Он поднял правую руку, дабы убедиться, что может это сделать. Рука двигалась легко. Он рассматривал ее, и в голове всплыло его собственное имя.

«Я — Анатоль Домье, — подумал он с изумлением и удовлетворением. — Я — Анатоль Домье, и вовсе я не мертв».

Он не звал медсестру, но она сама явилась, возможно, увидев его поднятую руку.

— Спокойно, — произнесла она по-английски. Она была старше, чем он, но не настолько, чтобы быть ему матерью, и на ее приятном лице разлилась очаровательная улыбка.

— Где я? — спросил он на том же языке, беспокойно вглядываясь в ее лицо. — Какой нынче день?

— В полевом госпитале в Виллер-Коттре, — отвечала она. — И сегодня двенадцатое июня.

— Двенадцатое! Париж еще не пал?