Карнавал разрушения

Сатана Дэвида был прежде прекрасен, считал себя Ангелом — красоты, если не истины, но теперь ему было известно, что он — всего лишь человек, пусть и не ограниченный смертностью, да к тому же вовсе не прекрасный, и не юный, то есть, во всем этом не оказалось ни капли правды. Он был бледным, дрожащим, невинным, но знал, что разложение уже начало в нем свою работу, и конца ей не будет. А еще, несмотря на собственную невинность, он знал, что начал умирать до того, как был рожден, и именно эта смерть — увы! — случится навсегда. Прежде Земля висела над его станцией, словно кокон, окруженная холодным сиянием, и блаженная темнота защищала ее от неистовой ярости небес. Но теперь он не мог больше видеть Землю, потерял ее среди звездного буйства, и окутывающая ее тьма из щита превратилась в клетку. Его сожаления не имели больше смыла, ибо его правая рука уже не могла ее достичь, и он не знал, куда ее протянуть. Болезнь проклятия неизлечима, и анестезии против нее не существует.

Прежде, в своей ничтожности, Сатана Дэвида мечтал, что в его Личном Аду найдется кто-то, кто сумеет добраться до его проклятой руки, дотянуть ее до Земли, чтобы началась работа по исцелению и освобождению от зла. И это был не только сон, но сейчас он умер, был убит, и никакой возможности воскресить его, ибо он утратил свою веру. Дэвид-Сатана, видевший лик и служивший делу истинного бога, утратил свою веру в человечество и человеческую доброту.

Дэвид всегда знал, даже в самых глубоких своих снах, что он отмечен особой привилегией среди людей. Он проходил мимо места, где томились души обычных людей, мимо пламени, в котором отливались таинственные тени материи , мимо дороги, где прогуливались сами боги, к устью пещеры, которая и была Творением. И здесь он заглянул в бушующий ослепительный свет, выдержать который не могли даже глаза богов. Он отлично знал: это жесточайший момент всей его жизни, и благодаря ему он стал больше, чем просто человеком. И вообще, что за жизнь ему оставалась? Слабая надежда на то, что вера вновь оживит его плоть, затерянную в изоляции. Даже у варгов появилась надежда, но Сатана в ледяном темном аду и ее не имел. Сатана, чьим единственным именем было Дэвид, не имел никакой надежды.

Лик Бога, созданный в глазу его обладателя, был единственным лицом, которое видел Сатана Дэвида, но не только его он помнил в своих снах. В них проходило множество лиц, настоящих и воображаемых. И только одно из них упорно отказывалось проявляться, мелькало и уходило: лицо Ангела Боли, принадлежавшее ему самому.

Проснувшись, Дэвид страдал от боли, причиняемой артритом, но сон словно призывал на помощь алхимию, переплавляя боль в ангельское видение. Для Дэвида Ангел Боли больше не имела лица, она превратилась в дух, что вел его за собой, поселившийся в его плоти. Он ощущал ее присутствие в семи гвоздях, приковавших его ко льду — два пробили лодыжки, два — колени, еще два — запястья, и последний — горло. Но он больше не присутствовал на празднике ее славы, красоты, ее стремительного парения. Не ему принадлежали черные, гладкие крылья, укутавшие ее, и не была она украшена когтями со следами сладкой, алой человеческой крови, и не проливала ядовитых слез своих на его лицо, оплакивая свое одиночество.

Пусть это было порочным, но Дэвид не мог не сожалеть порой об утрате этого опасного знакомства. Сейчас он был так одинок, что Ангел Смерти в жутчайшем своем аспекте сумела бы отвлечь его от мертвенности этих дней. Вместо этого, казалось, она стала его двойником — шелковистой тенью, следующей за ним, его тайной сутью. Когда бы Дэвид-Сатана ни пытался вспомнить любящее лицо Ангела Боли, вместо него вырисовывалось другое, словно глядящее на него из глубины его раненого сердца: лицо некогда бывшей у него жены, Корделии.

Джейсон Стерлинг осторожно оттянул поршень шприца для подкожных инъекций, наблюдая, как цилиндр заполняется темной кровью из вены Глиняного Монстра. Два каткина, полу-человека, полу-кота, наблюдали за ним. Хотя их физиономии не были человеческими, чтобы можно было сказать доподлинно, но все же любопытство на них угадывалось. Стерлинг не знал, иллюзия это или нет. Пожалуй, они и вправду любопытны, стремятся к знанию и пониманию того, чего им не могут им дать их бедные получеловеческие мозги.

Глиняный Монстр храбро выдержал испытание, хотя на лице его было написано некоторое разочарование. — Уже сороковой раз я позволяю тебе это совершить, — заявил он, стиснув зубы. — Готов поклясться, ты уже трижды выкачал из меня всю кровь.

— Кровь постоянно регенерирует, — сказал ему Стерлинг, отворачиваясь со своей наградой. — Даже обычный человек может дать пинту крови через определенные интервалы, не получая ни малейшего вреда. Как же еще я смогу выяснить, почему ты начал стареть, если не путем кропотливого анализа?

— Двадцать пять лет кропотливого анализа ничуть не помогли тебе продублировать магию ангелов, — уточнил Глиняный Монстр — больше скорбя, чем жалуясь. — Может, ты и мастер мутаций, но стал ли ты ближе к секрету бессмертия?

Говоря это, Глиняный Монстр пристально смотрел на притихших каткинов, которые безмолвно отвечали на его взгляд. Их руки были сложены на обнаженной и почти безволосой груди, словно они пытались спрятать конечности, на которые не имели права, и которые толком не научились использовать — разве что для самых простых операций.

— Да, — согласился Стерлинг. — Я теперь намного ближе к секрету бессмертия, чем был прежде, и это — жизненно важный шаг. Теперь я обладаю гораздо большим пониманием алхимии возраста, чем любой из живущих людей. — Стерлинг не считал каткинов своей неудачей — просто еще одним шагом на пути прогресса. Придав им некоторое сходство с людьми, он чувствовал, что прошел, по крайней мере, половину пути к чуду, которое позволило Махалалелу сотворить людей из волков. Они ходили на двух ногах, держались прямо, и он — он был убежден в этом — обладали собственным желанием думать и действовать как люди, несмотря на то, что их кошачьи мозги не соответствовали их запросам. Они, увы, тоже были смертными, но Стерлинг не сомневался, что если продолжит эксперимент, то однажды освоит трюк, который воплощал для него вершину всех желаний.

— Ты добился прогресса, — подтвердил Глиняный Монстр. — Если бы еще тысяча человек занимались подобным, ты был бы ближе всех к цели. Если у тебя появится энтузиазм опубликовать то, что узнал, тогда другие разделят твою ношу.

— И обзовут мои знания безумством и богохульством, даже если я опубликую половину, — горько процедил Стерлинг, подключая к сосуду с кровью электрическую цепь, дабы сохранить ее в жидком состоянии, пока он проводит анализы. — Недружелюбное внимание, которое я получу от соседей, только усилит напряженность. Я приехал в Ирландию, чтобы спастись от войны, так лучше я поберегусь и от слухов.

— Если ты опубликуешь то, что сумеешь доказать, болтовня о богохульстве не помешает тем, кто пойдет по твоим стопам, и ты это знаешь, — возразил Глиняный Монстр, опуская закатанный рукав. — Беда в том, что в тебе преобладает стремление к тайной магии, вместо коммуникативного инстинкта ученого. Ты претендуешь на то, чтобы быть единственным, кто знает все, а лучше бы поделился с миллионом людей, каждый из которых обладал бы лишь частицей знания. Ты не сможешь сделать все в одиночку, Джейсон, даже если все время мира будет к твоим услугам.

— Мне и не понадобится все время мира, — отвечал Стерлинг, насупившись. — И я не собираюсь делиться своими достижениями с толпой дураков. Я знаю, как тебя беспокоит то, что ты утратил лучшие из даров, коими наградил тебя Творец, но ты должен доверять мне. Я не подведу.

Дверь за их спиной открылась, вошла Геката. Каткины беспокойно зашевелились, хотя ее вряд ли можно было считать чужой. Стерлинг нахмурился. Он не любил, когда ему мешали во время лабораторных исследований, и вообще, лучше бы она стучалась.

— Что тебе нужно? — спросил он. — Я должен работать с кровью Глиняного Монстра, пока она еще свежая. У меня нет времени на твои новости или интриги. — И он потянулся за чистыми стеклышками и маленькой пипеткой.