Ангел боли

— О, боже! — воскликнула Корделия, увидев, что случилось с ним и со зверем, но она тоже знала, что ошибается. Она также понимала, что это дело рук кого-то из мелких божеств, чье затруднительное положение они живописали несколько минут назад. Вопрос состоял только в том, убил ли волка тот же, кто его послал, или это было результатом сражения Демиургов.

В любом случае, вызов получен; Дэвид не сомневался, что теперь стал частью начавшейся игры. Глядя на глубокую рану, на белевшую сквозь разодранное мясо кость и ощущая жестокую боль, которую не мог заглушить даже опиум, он не мог не задуматься о том, какую отраву эти беспощадные клыки внесли в его кипящую душу.

5

Опий подействовал на него ещё раньше, чем слуги внесли его в дом; и пока они пытались снять с него одежду, его сознание так безумно кружило, что он вдруг обнаружил, что борется с ними. Мир уже растворялся, когда они принесли настойку, чтобы его успокоить, и прошло несколько кратких мгновений, когда ему казалось, что его тело охватило жаркое пламя, прежде чем…

Он увидел лицо кошки: лицо Баст. Оно заполнило его поле зрения, и казалось, нет дистанции между взглядом её зеленых глаз и его собственным внутренним взглядом. Он не оказался внутри пирамиды, куда она обычно призывала его, он не был вообще нигде. Тут было только лицо кошки, которое заполняло все пространство, лицо ангела, желавшего быть богиней.

Она заговорила с ним:

— У меня есть к тебе просьба, возлюбленный мой. Ты должен послужить мне, и послужить добровольно. Верь в мою любовь и покровительство, но будь настороже, умоляю тебя. Все преобразовалось, все изменилось, все в опасности. Ты должен сослужить мне хорошую службу, мой возлюбленный, иначе все погибнет. Служи мне верно.

Лицо растворилось в темноте, и пока оно исчезало, Дэвид думал, не было ли все это беспомощным фантомом его собственного воображения. Раньше ангел никогда не появлялся и не заговаривал с ним таким образом, и подтекст этого явления было очень сложно уловить, да и времени не было.

Он почувствовал, как когти Ангела Боли сгребли его душу, хотя он не мог увидеть её лица. Он вообще ничего не мог видеть, пока его внутреннее зрение не открылось и не показало ему мир людей. Он видел, как это иногда случалось раньше, чьими-то чужими глазами. Он разделил с кем-то зрение, слух и самую душу. Его нравственность восставала против такого вмешательства, но у него не было выбора, он был принужден разделить тайны вместившей его души, нравилось ему это или нет.

— Позвольте, я сяду, — любезно сказал человек в сером. Помещение было сумрачным, но с одной стороны находилась сцена, освещенная светом рампы, заметная краем глаза человека, чье зрение разделял Дэвид.

Дэвид почувствовал, как его хозяйка, а это была она, кивает — хотя не знал даже ее имени; затем она глядит на пришедшего, озадаченная тем, что он подсел за её столик, хотя один или два, стоящих ближе к сцене, пустуют. Она никогда раньше не видела этого человека, но это было неудивительно — её дом теперь знаменит, и его постоянные патроны с гордостью приводили гостей взглянуть на её драматические представления.

Дэвид не сомневался в значении слова «дом». Он знал, что находится в борделе. В борделе с театром.

Каким-то образом, из слухов, гулявших в клубах и курительных комнатах, Дэвид догадался, где он, ещё до того, как разделил сознание и узнал имя женщины в её мыслях. Это был дом Мерси Муррелл, и он смотрел глазами Мерси Муррелл.

Как и женщина, Дэвид понятия не имел, кем был человек в сером; в отличие от неё, его беспокоило незнание, так как в этом человеке было что-то странное. Миссис Муррелл кивнула, и человек сел. Он был высок, и серые оттенки его костюма странным образом вызывали мысли о мягких тенях. Его лицо, словно для контраста, было очень жестким, оно было бледным и угловатым, черты заострены так, словно он испытывал боль.

Мерси Муррелл не обладала интуицией Дэвида — она решила, что человек страдал от обычной неловкости. Она знала, как долго приходится новичкам привыкать, приучаться к её маленькому миру. Это законник, решила она — опытный адвокат; возможно, даже окружной судья.

Дэвид был не согласен с этой догадкой, но не мог вполне понять, почему.

Миссис Муррелл не имела ничего против визита адвоката или судьи, её заведение было на хорошем счету у слуг закона. Она смотрела, как он усаживается и поворачивается, чтобы взглянуть на маленькую сцену. Его взгляд был любопытным, но не жадным, он скрывал какое-то четкое намерение. Миссис Муррелл позволила себе скромную ироническую улыбку. Как только мужчины не стараются скрыть свою похоть, даже в борделе!

И снова Дэвид подумал, что она ошибается. Мужчина не показался ему похотливым, только любопытным и неуверенным. Словно он, как Дэвид, был послан сюда, чтобы увидеть что-то серьезное — но не зная, что именно.

Миссис Муррелл вернулась к просмотру, она пропустила только две или три реплики. Это не имело значение, она их и так знала. Она страшно гордилась тем, что написала сценарии ко всем своим произведениям, прямо как Шекспир. Она без любопытства следила за актерами. До тех строк, которыми она тайно гордилась, ещё не дошло.

Дэвид обнаружил, что гордость миссис Муррелл беззастенчиво льстила ей. Она без колебаний назвала поставленную пьесу «Похотливый турок» — по названию одной из широко распространенных грешных книжонок, несмотря на то, что её сюжет имел мало общего с историей, рассказанной анонимным автором книги. Идея, в любом случае, была схожей: похищение, обольщение и развращение честной английской девушки богатым мусульманином. Впрочем, адаптируя пьесу ко вкусам своих специфических посетителей, миссис Муррелл серьезно разукрасила её, свободно изобразив жизнь гарема, которую её посетители с удовольствием бы вели. Все это Дэвид понял опосредованно, что делало происходящее ещё более неестественным.

На сцене героиня пьесы, заключенная в гареме против своей воли, должна была впервые испытать на себе строгость его дисциплины. Бывшая фаворитка, боясь замещения новой, очаровательной и гордой красавицей, подстроила ситуацию так, чтобы девушку подвергли наказанию поркой. В каждой мелодраме миссис Муррелл присутствовала центральная сцена, в которой одна из её красоток получала привилегию подвергнуть наказанию другую.

Роль героини в данном случае исполняла девушка, обозначенная миссис Муррелл как Софи; на ней был парик медового цвета, должный символизировать как невинность, так и английское происхождение. Её запястья, связанные непристойно толстой веревкой, были привязаны к крюку, закрепленному на раскрашенной стене в глубине сцены.

Палач носил яркий тюрбан, но остальная одежда не могла скрыть то, что это была девушка, играющая роль слуги-кастрата. Плеть, которую она несла, была явно искусственной: скорее веревка из тех, которыми подвязывают гардины, чем настоящая девятихвостка. Несомненно, и такая плеть могла причинить сильную боль, если бы была использована с силой, но девушка, которая размахивала ей, не настолько вошла в роль, чтобы вложить полную меру жестокости в свои движения.

Крики жертвы делали зрелище убедительнее, при этом громкость крика регулировалась исполнительницей роли так, чтобы звуки не утрачивали страстности. Тем не менее, гораздо убедительнее играла актриса, изображавшая противницу блондинки, чьи темная кожа и иссиня-черное одеяние неплохо подчеркивали её игру в страстную ревность и жажду крови — возможно, дело было в подлинности чувств, — и публика с энтузиазмом присоединилась к её пантомиме явного воодушевления.

Отношение самой Мерси Муррелл, линза, через которую по необходимости наблюдал происходящее Дэвид, было отчасти изучающим, отчасти пренебрежительным. Она оценивала способности своих актеров очень точно, измеряя силу каждого их жеста. И в тоже время она наслаждалась своим презрением к юным денди и прочим кобелям, которые гораздо искреннее верили в происходящее на этой маленькой сцене греха, чем когда-либо в любую из трагедий на Друри-Лейн, куда они водили своих неудачливых жен.