Страница 25 из 47
— Как странно, а мы в Петербурге этого не чувствовали.
— У нас там голова закружилась, — сказала Кира.
— Ваня, ты строг, откровенно говоря, я тебя слушаю, но не понимаю, что же тревожит тебя, ведь очень хорошо, что там жизнь такая шумная и разнообразная.
У меня же начали слипаться глаза, и я чувствовал, что представить себе Москву не могу. Я еще нигде не бывал, никуда не выезжал из нашего города, но погодите, думал я, вот потом и я поеду учиться туда и сам все увижу.
— Ты нас слушаешь или спишь? — спросила меня Кира.
— Слушаю, но многого не понимаю.
— Потом и ты, может быть, меня поймешь, — сказал брат, — жизнь сложная, мой дружок.
— И я, знаешь, — сказал я маме, — потом туда поеду.
— Знаешь что, — сказала она, — шел бы ты спать.
Но я не хотел уходить.
Вечер был тихий, когда разговор прерывался, наступала какая-то тишина, я бы сказал — сердечная. Мы на крыльце, сад тих, да и город тих, а наш старый, деревянный, ветхий, уже посеребренный временем дом так обогрет за день солнцем, такой он был свой. Как хорошо, прислушиваясь к беседе, думал я, — вот Ваня, и мама тут, и Кира здесь среди нас, и сердцу становилось тепло. Вот так бы навсегда остаться всем вместе и слушать, прикорнув у материнского плеча, между мамой и братом. Глаза у меня начали слипаться, и я, чувствуя во всем теле приятную, но расслабляющую усталость, хотел бы прилечь, положив голову кому-нибудь на плечо или на колени.
— Да ведь ты засыпаешь, — сказала Кира, которая сидела рядом со мной.
— Нет, — ответил я, пытаясь раскрыть пошире глаза. — Я немного еще посижу.
— Вечером его не уложить, — сказала Зоя, — а утром не добудиться.
— Который час?
— Поздно.
— Шел бы ты, Фединька, спать. За день-то небось набегался, а там тебе в отцовском кабинете Ириша на кожаном диване постелила.
Я вспомнил, что должен уступить комнату брату, но идти в кабинет мне не особенно-то хотелось.
— Ну, поднимайся, поднимайся, — сказала мама.
Я встал, задержался было на веранде, послушал, но усталость была сильнее меня.
Проснувшись утром в полутемной комнате, я почему-то решил, что еще очень рано. Не зная, что Ириша по маминой просьбе вчера вечером тихо прикрыла ставни, я снова заснул, а когда проснулся, то заметил, что сильное солнце проникает через ставни. Этой комнаты я не любил, с нею была связана долгая болезнь отца, а до того — объяснения, когда отец был раздражен и вызывал меня, я стоял у стола, а он меня отчитывал. Окна выходили на улицу, а не в сад, в доме было тихо, и голова у меня немного болела — не знаю, может быть, ее напекло за день солнцем. Как же это случилось, что я проспал, а хотел, как и вчера утром, первым увидеть брата. Я быстро оделся, умылся, заглянул в его комнату — брата не было, все было убрано, чисто, постель на походной койке он сам застелил. Когда я вышел на веранду, то сидевшая за столом Зоя сказала:
— Здравствуй, тетя Соня.
— Где мама, Кира и Ваня?
— Мама у Зазулина. Все давно уже отпили чай.
— А где Ваня?
— Ты бы еще дольше спал, — весело ответила она, — они с Кирой отправились в город за покупками, и он обещал показать Кире собор.
Сестра чистила землянику, пальцы у нее были в ягодном соке. Несмотря на то, что Кира ушла в город с братом, чувствовала она себя отлично, ее волосы золотились на солнце, и уже перебранная земляника, засыпанная сахарным песком, была выставлена на блюде на перилах.
— Но почему же ты меня не разбудила? — наливая чай, обиженно сказал я.
— На этот раз я не виновата, — мягко ответила она, — это мама сказала: он еще очень худ, идет в рост, за вчерашний день устал. Пусть сегодня утром подольше поспит.
— Вот, вот, — начал я, — и ты хороша. Ваня приехал, а я — пусть поспит. Не надо его будить, он растет. Спасибо. Вот так и всегда, а я не ребенок.
— Мы все говорили вполголоса и ходили на цыпочках. Кто же виноват, что ты такой соня.
Что на это сказать — я проспал и досадовал. Вот теперь, подумал я, они в городе, а я остался вдвоем с Зоей. Вечером мне не удалось поговорить с братом, и я дорого бы дал за то, чтоб очутиться с ними в городе. Сестра, оставшись чистить принесенные Иришей с базара ягоды, была в отличном настроении и даже тихо что-то напевала.
— На что ты злишься, — сказала она, — хочешь земляники? Тут на блюдечке помятая.
Это предложение обидело меня еще больше.
— Не хочу, пожалуйста, ешь сама.
А сестра как ни в чем не бывало, пока я пил чай, говорила:
— Разговорились мы после твоего ухода. Мама ушла, а мы с Ваней расстаться не могли, запоздно засиделись, пошли к беседке и сидели бы на крыльце до зари, если бы мама нас всех спать не погнала. Ваня нам о своей жизни много рассказывал, о характерах молодых юнкеров. А Кире рассказывал о городе и обещал показать собор и свой корпус. Передай мне пакет сахарного песку.
Я молча передвинул к ней пакет. Я был огорчен, а равнодушие сестры меня задело. Стакан с чаем я отодвинул и не притронулся к оставленному мне блюдцу с земляникой.
— Что с тобой?
— Ах, пожалуйста, — сказал я, поднимаясь, — оставь меня в покое, не делай вид, что ты ничего не понимаешь.
— Подумаешь, какое несчастье. До чего же ты иногда становишься несносным, вот посмотрел бы на себя со стороны. Жаль, что Кира не видит твое лицо. Отправляйся-ка ты лучше купаться.
— Лучше тебя знаю, что делать. Пожалуйста, не учи.
И потому, что она сказала о купанье, я решил в это утро один, без брата, не купаться.
Я прошел в отцовский кабинет, но там уже убирала постель Ириша, подумал — не отправиться ли к Зазулину, но, почувствовав прилив горечи и одиночества, отправился в сад, достал спрятанные в беседке под половицей тетради со своими стихами, бродил по саду. А утро было в полной силе, и день обещал быть на редкость знойным. Пахло розами, их много раскрылось на кустах — мелких, желтых, — из той породы, которую сколько ни срезаешь, с каждым утром еще больше бутонов. В раскрывшихся розах сидели бронзовые жуки, которых я снимал и выбрасывал за забор, хотя они даже и не притворялись мертвыми, а щекотали ладонь.
Чувствуя себя разбитым после вчерашнего похода, отбросив книгу, я лег в тени у корней рябины. Там я открыл было тетрадь со стихами, попытался читать, но в это жаркое утро они мне показались плохими. Отбросив тетрадь, я лег на спину и закрыл лицо руками. Я был обижен на Зою и говорил себе: это она потому меня не разбудила, что вчера, когда Ваня в моей комнате был, я ее не разбудил. Я лежал, горевал, что брат ко мне не зашел, — как бы я хотел отправиться в город, мне так хотелось быть там с ними.
Я лежал под рябиной, положив руки под голову, глядя на ветви, и листву, и уже завязавшиеся рябиновые ягоды и пытаясь в чувствах своих разобраться. Слышно было, как на реке перекликаются бабы, колотя пральниками мокрое белье. Еще через полчаса я услышал далекий голос сестры, но не откликнулся.
— Федя, — звала она, и по голосу я знал, где она меня ищет — в вишеннике, — где ты? Ау!
Я слышал даже голос Ириши, но мне в это утро не хотелось никого видеть, и я не откликался, а Зоя, выбежав на покошенное место, заметила меня и закричала:
— Ну, что ты? Я тебя всюду искала.
Тогда я приподнялся и сказал:
— Не мешай. Никого не хочу видеть.
Но сестра, подбежав, схватила меня за руку и насильно подняла.
— Федя, что сегодня с тобой?
— Она еще спрашивает, — обида держалась у меня в голосе, а до того я думал так: ну и не надо, брат вчера говорил, что уйдет со мной утром купаться, а Зоя назло поддакивала маме, что не надо меня будить. И всему виною эти прикрытые ставни и этот диван, в котором я утопал. — Оставь, пожалуйста, меня в покое.
— А вот и не оставлю, — закричала она, не обращая внимания ни на мои слова, ни на мое настроение.
Тут я заметил, что она как-то растрепана, а лицо у нее было счастливое, нет, вернее, совершенно растерянное и сияющее глазами лицо.
— Подумать только, — закричала она, — он сердится. Ты до сих пор сердишься на нас всех. Глупый ты, Федя, глупый. Ты знаешь, это чудо.