Иван-да-Марья

— Ваня, я весь мокрый. Отбери от них весла. Зойка, что ты наделала. Беда, — сказал я тут, оглянувшись, — сейчас нас нагонят.

А там нашей неудаче, видно, обрадовались.

— Ура! — кричали они.

Пароход отошел, и их и нас закачала волна.

— Берите весла, Иван Тимофеевич, — воскликнула Кира, — переменимся быстро местами. У нас не выходит. Берите. Довольно, Зоя.

Брат шагнул в сторону, уступая дорогу, а когда менялись местами, лодка накренилась, я, чтобы дать дорогу, приподнялся, но мне мешало выловленное весло, и я упал бы в воду, потеряв равновесие, если бы не сел на дно, притянув запутавшуюся и непокорную Зою. Брат удержал Киру и меня, а Кира схватилась за наши руки, и я почувствовал, что меня что-то словно обожгло и какой-то горячий ток пробежал по моему телу.

— Ой, Ваня, — кричала сестра, — я чуть в воду не полетела. Ой, даже сердце забилось — так я испугалась.

— Поделом.

— На дно не знаю как села. А где моя шляпа? Ведь ты на ней сидишь!

Она на дне сидела и встала позднее всех, мы с братом помогли ей подняться и передали шляпу, на которую уселся я.

— Ведь ты не умеешь, — сказал я, — зачем же взялась?

— Это не только Зоя, — Кира сказала так, как в первый день после приезда маме в саду, — а и я.

Внутренне я торжествовал, когда брат сел на весла. Он по-знакомому разобрал весла, неторопливо их поправил, вложил в уключины и опустил на воду. Определив расстояние, осмотрелся и так-то он приятно выровнял лодку, и так-то легко и спокойно, не делая ни одного лишнего усилия, погреб, и лодка, повинуясь ему, пошла ровно.

— Ну вот, как надо, — сказал тут я.

Кира свела брови и наблюдала за точностью его движений.

— Как будто едва, едва, — говорила она.

Совсем без усилий, легко он оставил позади гимназистов, они нам еще вдогонку что-то кричали, сырые и здоровые, но неладные, они гребли вдвоем, но их много насело, и они сбивались с направления и, наконец, отстали.

— До свидания, — кричала им Кира, и я видел, как менялось от смены впечатлений ее лицо.

Когда мы вырвались, Кира посмотрела на меня совершенно счастливыми глазами, и Зоя радовалась, что мы от них ушли.

— Да, — сказала Кира брату, — это дело другое.

— Чуть было не зачерпнули, — сказал я Зое сердито.

— Ведь Кира не умеет плавать. Я так испугалась, у меня даже сердце зашлось.

Я был рад, что гимназисты отстали, а они, видно, раздумали нас преследовать и теперь издали кричали нам:

— Мы бы вас нагнали, да нам домой надо.

Мы даже не ответили.

За речным изгибом мы вздохнули спокойно, оставшись одни. Тут брат положил весла на боры, и лодка после разгона легко шла. Он поправил шашку, чтобы она не мешала, снял фуражку, и ее взяла сидевшая напротив него затихшая, к счастью моему, Зоя и положила к себе на колени. Каменистое дно осталось там, а Череха течет по песчаному дну. Тут было тихо. Кира, поправив волосы, следила и училась. Он греб, улыбаясь, и видно было, что гребля доставляет ему наслаждение. А мы уходили и от лодок, и от дачных мест и поднимались туда, где на правой стороне на высоком песчаном берегу уже зеленел не смешанный с елями лес по подзолу, а красный бор на береговых песках.

— Да, — сказал брат Кире, — хорошая речка. Веселая и приятная, под Москвой таких рек нет, она маленькая, чистоты изумительной.

— Смотри, Кируша, — говорила Зоя, — вот это место назвали даже Ливонской Швейцарией. Все время сосны и песчаные обрывистые берега, воздух такой смолистый — сухой и легкий, тут мы когда-то с Федей поправлялись летом после коклюша.

— Смотри, Кира, — говорил я, показывая.

Это место я любил, тут тихо, и обрыв зарос боровыми соснами, и стрижей здесь полно, что жили испокон веков в песчаных обрывах, источив их. На шесть верст шел бор — все знакомые для брата места, дальше — высокие берега. Они тут были изумительно теплого телесного цвета, а река не глубока, с чистым песчаным дном, а дальше, за изгибом реки, начиналось уже что-то совсем необыкновенное и сияющее: цвет песков менялся, и бор красовался на удивительного цвета белоснежных, искристых песках.

— Белые пески, — как завороженный говорил я Кире, — смотри, как мрамор дробленый. Такие белоснежные чистые пески — здесь да вот там, за Снетогорским монастырем, до которого вчера вечером мы не дошли.

Мы причалили к заветному, заросшему левому берегу, к пескам, на которых не было ни единого человеческого следа. Первым прыгнул с лодки брат, за ним я. Мы подтянули лодку и помогли Кире и сестре выбраться с носа лодки на песок. Он протянул руку Кире, и она ответила на его улыбку, сияя от удовольствия.

Мы спрятали под корнями упавшей сосны весла и измятую Кирину шляпу. Знакомая брату тропинка поднималась по обрыву, уводила в бор, взбираться было нелегко, но очень весело. Брат забрался первым — он легче всех нас оказался, сильный и натренированный во время полевых занятий с юнкерами и легкий — при мускулистой своей худобе — с развитым гимнастикой и плаванием, легким и послушным телом, которого он не чувствовал. Лицо уже запутала паутина, и мы взбирались, цепляясь за можжевельник. Кира была второй, но потому что брат ей помог, а я задержался, чтобы выручить Зою, боявшуюся крутизны и боровых муравьев, я ей помог, а потом брат с Кирой, подав ей руки, вытянули ее, а я взобрался сам, говоря:

— Это смешно — бояться боровых муравьев, они большие, смоляные, но совершенно безобидные, ты бойся рыжих садовых, вот те действительно злы.

После общих усилий мы передохнули и осмотрелись: бор шумел, весь золотистый, в солнечной паутине. А для меня с детства счастье было связано с играющей на солнце прозрачной водой, мне все казалось сказочным и таинственным в этом бору, и самое лучшее из сказок было связано с бором.

— Смотрите, — тихо сказал Кире брат.

— Где, что?

Но брат вместо ответа показал на сосну, и мы увидели там, где шевельнулась ветка, трех белок. Они любопытны, и когда мы замерли, то одна из них, цокая и царапая кору, смотря на нас большими глазами, спустилась. Нервно подрагивал пушистый хвост, и, раздувая ноздри, она смотрела на нас, а другая с цоканьем спускалась вниз головой и тоже замерла, и у нее подрагивал не только хвост, но и кисточки ушей, и вся она, собранная, пушистая и чистенькая в солнце, смотрела на нас, а глаза у нее, как у Киры, были полны жизни и любопытны. Кира с Зоей сделали движение, и белки спрятались за ствол. Я посмотрел — куда.

— Да нет, — сказал брат, — вон где они, пустились по деревьям.

И вот так — то скрываясь, припадая к стволу, то появляясь, она показывалась — то хвост мелькал, а то голова с большими кисточками на ушах.

— Но любопытна до чего, — сказал брат, — мы на нее смотрим, а она на нас.

А когда мы двинулись — белки, волнуя хвою, побежали по сосновым ветвям. Мы шли, а они, распластавшись, летели с ветки на ветку, и даже не видно было, за что и как они цепляются.

— Они нас не боятся, — сказала Кира.

— Молодые, играют, — ответил брат. — Летом их не бьют, вот почему они еще доверчивы, людей не боятся. Это ее первое лето, — ей всего четвертый месяц пошел, — сказал брат, а он все знал отлично, потому что кадетом с корпусным преподавателем отправлялся изучать птиц в Устье и зверей в бор. — Она родилась в конце марта, а бельчата, — и он оглянулся, — растут медленно. Знаете ли вы, что только на тридцатый день после рождения у нее, в конце апреля, открылись глаза и сразу стали большими, темными и до всего любопытными.

— Как у Киры, — сказал я.

Все засмеялись.

— Ах, вот как, ты меня с белкой сравнил, — сказала она, — иди-ка ко мне.

Но я бросился от Киры, она за мной побежала, поймала меня, и мы с нею возились, и я прятался.

— Ты прячешься от меня за ствол, как белка.

Брат вел нас и показывал, все замечал и был счастлив: а это веселое и царственное счастливое боровое место — тут сосны корабельные, — остатки больших боров, что когда-то, с незапамятной языческой древности, окружали наш город, там речка Многа, очень небольшая, и забирается куда-то, осенью вереск цветет, боровиков и рыжиков много.