Автокатастрофа

Мы проехали мост и помчались по бетонной дороге через западный Нортхолт – жилой поселок аэропорта. В маленьких садиках, разделенных проволочными заборами, стояли одноэтажные домики. В этой зоне жил млад ший персонал аэропорта: сторожа автостоянок, официантки и бывшие стюардессы. Многие из них, работая посменно, спали после обеда, и когда мы катили по пустынным улицам, окна их квартир были зашторены.

Свернув, мы заехали на территорию больницы. Игнорируя автостоянку для посетителей, Воан миновал вход в травматологическое отделение и остановил машину на стоянке, предназначенной для врачей. Он выпрыгнул сам и поманил из машины Елену. Приглаживая белые волосы, Сигрейв неохотно выбирался с заднего сиденья. Его чувство равновесия еще не восстановилось, и он прислонил свое массивное тело к стойке двери. Глядя на его расфокусированные глаза и всю в ушибах и синяках голову, я решил, что это только последнее из множества сотрясений его мозга. Воан придержал его голову, а он поплевал на свои испачканные маслом ладони, потом взял Воана за руку и, пошатываясь, последовал за Еленой к отделению скорой помощи…,

Мы ждали их возвращения. Воан сидел в темноте на капоте своего автомобиля, закрывая бедром свет одной из фар. Вдруг он нервно встал и начал бродить вокруг машины, провожая пристальными взглядами вечерних посетителей. Глядя на него из своей машины, припаркованной рядом, я заметил, что даже сейчас Воан играет свою роль, представляет драматический образ анонимным зрителям, оставаясь все время в свете прожекторов, словно ожидает появления невидимых телекамер, которые вставят его в рамку кадра. Несостоявшийся актер угадывался во всех его порывистых движениях, раздражая и отталкивая меня. Пружиня на истертых теннисных туфлях, он побрел к багажнику и открыл его.

Утомленный светом его фар, отраженным от двери физиотерапевтического отделения, я вышел из машины и стал смотреть на Воана. Он рылся в багажнике среди камер и вспышек. Выбрав кинокамеру с пистолетной рукояткой, он закрыл багажник и уселся за руль, эффектно упершись одной ногой в черный асфальт.

Он открыл пассажирскую дверь:

– Идите сюда, Баллард, они пробудут там дольше, чем может себе представить девчонка Ремингтон.

Я сел возле него на переднее сиденье «линкольна». Он глядел в объектив камеры, шаря взглядом по входу в отделение скорой помощи. На полу в грязи лежала пачка фотографий разбитых автомобилей. Больше всего в Воане меня волновала странная постановка его бедер, словно он хотел втиснуть половые органы в приборный щиток машины. Я смотрел, как сдвигаются бедра, когда он глядит в камеру, как сжимаются его ягодицы. Внезапно у меня возникло желание протянуть руку, взять его член и направить головку к люминесцирующим циферблатам. Я представил, как сильная нога Воана вжимает в пол педаль газа. Через строгие интервалы времени капли его семени падали бы на спидометр, а стрелка прибора поднималась бы, возбуждаясь вместе с нами, мчащимися по извилистому бетону.

Мне довелось знать Воана с этого первого вечера нашего знакомства до его смерти год спустя, но характер наших отношений определился в те несколько минут, когда мы ждали Сигрейва и Елену Ремингтон на автостоянке для врачей. Сидя возле него, я чувствовал, как моя враждебность уступает место некоему почтению, даже, возможно, подобострастию. Манера Воана вести автомобиль задавала тон всему его поведению – попеременно агрессивному, безумному, чувственному, неуклюжему, отстраненному и жестокому. Вторая передача в его «линкольне» не работала. Она сорвалась, как позже объяснил Воан, во время гонок с Сигрейвом по шоссе. Иногда на Западном проспекте нам приходилось сидеть в машине, задерживая движение на скоростной полосе, поскольку мы тащились на скорости десять миль в час, ожидая пока израненная передача позволит набрать скорость. Тогда Воан вел себя, как какой-нибудь паралитик, тупо вращая руль, словно он считал, что в машине неисправна система управления, его ноги беспомощно свисали с сиденья, а мы, уже набрав скорость, мчались к задним огням такси, стоящего под светофором. В последний момент он рывком останавливал машину, изображая удачную карикатуру на водителя.

Его поведение со всеми женщинами, которых он знал, подчинялось правилам им же придуманных безумных игр. С Еленой Ремингтон он обычно разговаривал в той же небрежной ироничной манере, но бывали моменты, когда он становился вежливым и почтительным, бесконечно поверяя мне в гостиничных писсуарах, что его волнует вопрос, будет ли она заботиться о жене и маленьком сыне Сигрейва или, возможно, о нем самом. Потом, отвлеченный чем-то другим, он мог вообще мысленно разжаловать ее из медицинских работников. Даже после того, как между ними возникла связь, настроения Воана колебались – нежность сменяли затяжные припадки раздражения. Он сидел за рулем машины и глядел, как она идет из иммиграционного отдела, холодно оценивая взглядом зоны предполагаемых повреждений на ее теле.

Воан прислонил кинокамеру к рулю, вытянулся на сиденье, расставив ноги, поправил рукой свои тяжелые чресла. Белизна его рук и груди, шрамы, отмечавшие кожу так же, как и мою, придавали его телу нездоровый металлический блеск – как у истертого пластика в салоне машины. Эти явно бессмысленные отметки на его теле, словно следы стамески, бугорки плоти, оформленные разлетающимся стеклом индикаторов, треснувшим рычагом коробки передач и включателями габаритных огней, демонстрировали объятия сминающегося салона. Все вместе они задавали тон боли и чувственности, эротизму и страсти. Отраженный свет фар выхватывал из тьмы полукруг из пяти шрамов, окружавших правый сосок Воана, – указатель для руки, которая захочет прикоснуться к его груди.

В туалете отделения скорой помощи наши писсуары были рядом, и я взглянул на член Воана, любопытствуя, есть ли шрамы и на нем. Головка, зажатая между указательным и средним пальцем была отмечена четким рубцом, похожим на канал для подачи семени или лимфы. Какая деталь разбивающейся машины поцеловала этот пенис на свадьбе его оргазма и хромированной ручки прибора? Пугающее возбуждение от этого шрама наполняло мое сознание, когда я шел за Воаном обратно к машине между разбредающимися по домам посетителями больницы. Легкий боковой отблеск этого шрама, как зайчик от стойки лобового стекла «линкольна», отмечал весь окольный, но упорный путь Воана по открытым территориям моего сознания.

Фары застывшего вдоль берега автострады потока машин освещали вечернее небо, словно подвешенные к горизонту фонари. Со взлетной полосы в четырехстах ярдах слева от нас по канату своих нервных моторов в темный воздух поднялся авиалайнер. За оградой на неухоженной траве стояли длинные ряды металлических столбов. Полосы посадочных огней образовывали освещенные поля, которые напоминали кварталы вечернего города. Мы находились в зоне строительства, протянувшейся вдоль южной стороны аэропорта. Двигаясь по неосвещенным территориям с размещенными на них трехэтажными домами для персонала аэропорта, недостроенными отелями и бензозаправочными станциями, мы проехали мимо пустого супермаркета, утопающего в грязи. Вдоль кромки шоссе в свете фар «линкольна» вздымались белые дюны строительного мусора.

Вдали возникла полоска уличных фонарей, отмечающая границы этой транзитной территории. Сразу за ее пределами, на западных подъездах к Стэнвеллу находилась зона трансформаторных станций, автомобильных свалок, маленьких автомастерских и распределительных блоков. Мы проехали мимо неподвижного двухколесного прицепа, загруженного разбитыми машинами. На заднем сиденье машины Воана оживился и привстал Сигрейв – некий ему одному известный возбудитель достиг его измотанного мозга. По дороге из больницы он полулежал, опершись о стойку заднего окна, его светлые крашеные волосы, похожие на нейлоновый парик, были освещены фарами моего автомобиля. Рядом с ним сидела, время от времени оглядываясь на меня, Елена Ремингтон. Она настояла на том, чтобы мы проводили Сигрейва до дома, очевидно, сомневаясь в намерениях Воана.