Страница 7 из 17
В этот короткий период Вероника, пожалуй, первый раз в жизни ухаживала за дочерью, как настоящая мать — с трогательным вниманием и полным самоотречением. Она покупала Тонюсеньке апельсины, варила бульоны, давала лекарства и ежедневно меняла постельное белье. Вероника каждый вечер перед сном желала девочке спокойной ночи, чего никогда раньше не случалось, и даже навещала ее ночью: трогала лоб и поправляла одеяло. Никаких собутыльников и ночных гостей в квартире больше не было, а сама Вероника старалась двигаться как можно тише, чтобы не беспокоить дочь. Трудно сказать, что тогда заставило эту бесчувственную, эгоистичную и ограниченную женщину проявить такую заботу: может быть, это было запоздалое пробуждение материнского инстинкта, а может быть, просто страх потерять это почти бессловесное, но единственное близкое существо, которое, хотела она этого или нет, уже стало привычной и неотъемлемой частью ее беспорядочной жизни.
На второй неделе игры в молчанку девочка уже окончательно оправилась от простуды, но разговаривать с матерью отказывалась наотрез. На все вопросы, уговоры и угрозы Тонюсенька отвечала безразличным взглядом и упрямым молчанием. К концу второй недели нервы Вероники, изрядно расшатанные злоупотреблением алкоголя, не выдержали, и она сорвалась.
Произошло это на кухне. Вероника кричала на дочь почти истерично, не особенно выбирая выражения и не обращая внимания на то, что лицо девочки, все еще бледное от болезни и пережитого потрясения, начало покрываться красными пятнами. В этом раздраженном материнском крике было все: ненависть к дочери, которую она испытывала с момента ее рождения, разочарование от собственной неудавшейся жизни, бессилие перед сложившейся ситуацией, страх перед будущим, злость на своего похотливого собутыльника, который по глупости испортил ее и без того непростые отношения с девочкой. Но не было в этом крике ни оправдания, ни раскаяния — Вероника ни на минуту не считала себя хоть в чем-то виноватой перед своей обделенной любовью дочерью.
Тонюсенька, не имея возможности скрыться, как обычно, в своей комнате, все больше сжималась в комок и молча, не проронив ни слова, слушала нескончаемый поток брани и несправедливых обвинений в свой адрес. Внезапно девочка начала дрожать, и глаза ее налились слезами. Она обхватила голову руками и уткнулась лицом в колени. Дрожь ее перешла в импульсные судороги, но вместо рыданий из глубины ее горла вдруг вырвался дикий, почти звериный вопль, низкий и протяжный, который не умолкал так долго, что опешившая Вероника прекратила свой надрывный монолог и в изумлении уставилась на дочь. Через несколько секунд вопль перешел в истерический плач, и всегда тихая и робкая Тонюсенька бросилась на мать с кулаками:
— Это ты, ты, ты во всем виновата! Я тебя ненавижу! Зачем ты меня родила, если я тебе не нужна? Я никому не нужна! Я не хочу жить с тобой! Я вообще не хочу жить! Оставь меня, убери руки! Не трогай меня!!! Ты алкоголичка!!!
Ослепленная яростью, Тонюсенька размахивала своими маленькими кулачками, пытаясь ударить мать как можно больнее, но это у нее не получалось — ее слабые удары больше походили на легкие толчки. Захлебываясь от рыданий, обиды и бессилия, девочка стала бросать на пол все, что попадалось ей под руку, проклиная свою непутевую мать и ее многочисленных сожителей, а больше всего свою несчастную судьбу.
Вскоре рыдания сменили громкие стоны, дыхание девочки стало сбивчивым, лицо покраснело. Тонюсенька начала судорожно хватать ртом воздух. Ей казалось, что накал этой ссоры выжег из атмосферы весь кислород, и дышать стало невозможно. В глазах у девочки помутилось, и где-то в глубине сознания мелькнула странная мысль о том, как хорошо, что она может вот так, здесь и сейчас, умереть от недостатка кислорода. Тогда все ее мучения закончатся раз и навсегда. Эта глупая мысль о собственной смерти настолько развеселила Тонюсеньку, что она залилась громким, всхлипывающим, истерическим смехом. Болезненный смех накатывал и накатывал на нее новыми волнами, и казалось, что он не прекратится никогда.
В этот момент оторопевшая Вероника пришла в себя и влепила дочери две звонкие, щедрые, окончательные пощечины. Тонюсенька замолчала и рухнула на пол. Воцарилась тишина.
Глава 12. Апогей
Сколько времени продолжался ее обморок, неизвестно. В обрывочных всплесках сознания Тонюсеньки осталось пятно облупившейся краски на кухонном потолке, заплаканное лицо матери с растекшейся под глазами тушью, склонившееся над ней серьезное лицо врача скорой помощи. Воспоминания об ощущениях тоже были непоследовательными: щека на прохладном кафельном полу, покрытом осколками разбитой посуды, холодное мокрое полотенце на лбу, сухие теплые руки, профессионально проверяющие пульс на запястье, внутривенный укол. Тонюсенька видела, как шевелились губы людей, которые говорили ей что-то прямо в лицо, но звуков не слышала. Ей казалось, что она находится в каком-то странном аквариуме, и огромная толща воды отделяет ее от всего происходящего и поглощает все звуки. Но эта тишина не была умиротворяющей, а движения людей воспринимались, как в сильно замедленной съемке. Возможно, это был всего лишь кошмарный сон: внезапно протрезвевшая мать, прижимающая ко рту носовой платок, люди в белых халатах, медленно движущиеся в какой-то странной, зловещей пантомиме, жесткие, но удобные носилки, на которых кто-то вынес ее из дома…
Тонюсенька воспринимала происходящее как будто со стороны. Ей казалось, что все это происходит не с ней, а с кем-то еще, и что это не ее, а совершенно другого человека проглатывает вместе с носилками ненасытная утроба машины скорой помощи. Что именно произошло в тот момент, точно сказать нельзя: сознание девочки как бы раскололось надвое. Она уже не чувствовала себя единым целым с неподвижным телом, лежащим на санитарных носилках: одна часть ее сознания отчаянно цеплялась за жизнь, которая еще теплилась в теле юной пациентки в машине скорой помощи, а другая часть ее сознания безучастно парила над этим телом, не проявляя интереса к тому, что будет дальше. Возможно, душа у людей все-таки существует, иначе что же еще могло отделиться в тот момент от измученного девичьего тела?
Последним смутным воспоминанием Тонюсеньки об этом страшном дне было тревожное лицо врача, подключающего к ней какие-то приборы. Дальше в сознании был полный провал.
Глава 13. Перелом
Очнулась Тонюсенька в просторной комнате с большими окнами, в которой стояло несколько кроватей. За окном было темно, но в комнате горел свет, и по каким-то неуловимым признакам девочка почувствовала, что сейчас раннее утро. Одна кровать была свободна, на остальных лежали девочки разного возраста. Было понятно, что это больничная палата, но как и почему она здесь оказалась, девочка не помнила.
Тоня приподняла голову и огляделась. Рядом с ее кроватью стояла незнакомая пожилая женщина в белом халате с термометром в руках. Волосы у нее были седые, а глаза добрые. Женщина смотрела на девочку и улыбалась.
— Проснулась, дочка? Вот и славненько. Доктор придет позже, а сейчас мы измерим температуру и будем завтракать. Ты хочешь кушать?
Женщина мягким движением сунула девочке подмышку градусник. Тоня молчала.
— Конечно, ты хочешь кушать! — ответила сама себе женщина, не дождавшись от юной пациентки никакой реакции. — Все с утра хотят кушать, особенно те, кто хочет быстрее поправиться. Ты хочешь поправиться?
Тоня молчала.
— Я знаю, что хочешь. Сегодня у нас каша — вку-у-сная! И яичко — све-е-жее! Сливочное масло и даже булочка с повидлом! — Женщина говорила нараспев, стараясь как можно аппетитнее описать незамысловатый больничный завтрак. — А чай я тебе другой заварю, свой, из пакетика, а то казенный чай здесь бледный и безвкусный. Так что завтрак будет почти такой же, как у мамы — ты и не отличишь! Так что вставай и иди умываться, а еду я тебе принесу сюда, в палату. Но это первый и последний раз — дальше будешь кушать в столовой!