Страница 9 из 12
Прочел восхитительную брошюрку Монтерлана: «Владение собой», где в конце приведено замечательное письмо отца к сыну. Я заблуждался на его счет. Его положение трудное. Он с самого начала занял героическую позицию и выдержал ее до конца. Не дрогнул. Снимаю шляпу.
До свидания, малыш. Пиши, как только сможешь, а главное, когда почувствуешь необходимость. Я сообщу тебе о дне слушания.
Обнимаю.
Жан Жене.
Еще читаю «De profundis» Уайльда и невольно сравниваю два письма: письмо Уайльда Бози и Монтерлана — сыну. Оба одинаково благородны, несмотря на то что в «De profundis» повсюду всплывают денежные подробности. Прекрасные страницы.
Жан.
Ф. С. Я совершил неосторожность и явился по вызову в Службу принудительных работ, где меня немедленно занесли в список лиц, отъезжающих в ближайшее время в Гамбург, для работы в качестве ученика металлурга. Я ускользнул из этой мышеловки, ухитрившись унести с собой свое личное дело. Однако на моем удостоверении личности появилась громадная печать, из которой следовало, что я работаю в Германии, в результате чего я лишался продовольственной карточки. Поскольку я не был связан ни с одной ячейкой Сопротивления, мне не от кого было ждать в то утро помощи или практического совета. Избегнув физического принуждения, я подумывал теперь, не уехать ли добровольно. Морис Зак как раз в ту пору «укрылся» в Гамбурге. Антуан Блонден тоже решил уехать и в скором времени так и сделал. Монтерлан заявил, что в нашем возрасте поступил бы так же… если бы только его не удерживали какие-нибудь личные привязанности… К полудню я уже почти решился следовать в направлении, указанном на путевом листе, и написал об этом Жене. Эти события подробно описаны в «Новых записках вольнодумца и повесы» за 2 июля 1943.
5 июля 1943 (почтовый штемпель). Письмо по пневматической почте, idem. Тюремный штемпель: «Не более 4-х страниц по 15 строчек разборчивым почерком».
Воскресенье[46], пять минут спустя
после получения твоего письма
Мой бедный Франц,
Я просто обалдел — еще больше, чем ты, когда принял такое решение. У меня руки опускаются. Не знаю, что и сказать. Тебе нужны деньги, бери, сколько понадобится, из вырученных за книги и акварели. Что бы там ни было, не забывай мне писать по адресу: Жану Декарнену для Жана Жене, улица Ферронри, 5 (1). Письмо будет мне передано в любое время, где бы я ни находился. А в остальном, может, и не стоит слишком волноваться. Наоборот. Ты освободишься от этой пошлой среды, которая мне совершенно не по вкусу и в которой ты увяз с головой. Узнаешь жизнь менее искусственную, твои суждения станут свободнее.
Я очень бы хотел помочь тебе, как ты, не щадя сил, помогал мне. Но я связан по рукам и ногам. Сожалею об этом, как никогда. Я не могу обещать тебе, что буду всегда рядом. Но ты узнаешь со временем, какой я верный друг. За меня не беспокойся. Я не пропаду.
Не принимай трагически обстоятельства, которые навязывает жизнь, если ты при этом сохраняешь относительную свободу и возможность самовыражения, пусть не в самых подходящих для этого условиях. Вот я уже смирился с тем, что самовыражаюсь в тюрьме, в тех условиях, в какие она меня ставит, и с единственной целью — доставить удовольствие себе и друзьям. Рамки твоего существования далеко не так ограниченны. Тебе повезло, ты имеешь возможность испробовать что-то новое, так поезжай с чистым сердцем. Даже если забудешь всех здешних друзей, не важно. Езжай, малыш. Вспоминай обо мне, только если я тебе буду нужен. Но в этом случае немедленно зови на помощь.
Обнимаю от всего сердца.
Жан.
12 июля 1943 (почтовый штемпель). Письмо по пневматической почте в конверте, idem. Тюремный штемпель: «Не более 4-х страниц и т. д.».
Наверху единственного листка, над текстом, нарисован цветок, обрамленный надписью: «Я безумно влюблен. Расскажу тебе все подробно. Сокровище, как всегда». Правее еще один рисунок, иллюстрирующий окаймляющий его текст: «Молодой повеса, спящий после залпом проглоченной похлебки».
Франсуа, малыш,
Я рад, что ты еще не уехал. Может, ты и прав, что остался. Я, во всяком случае, счастлив, что ты здесь. Я предстану перед судом — 14-я палата, самая отвратительная — в понедельник 19-го приблизительно без четверти час. Если есть время, заскочи, если придешь сам или кто-то еще, захватите что-нибудь перекусить, адвокат мне передаст или ты сам — для этого надо выйти через дверь для свидетелей, когда меня будут уводить. Извести Жана Декарнена.
Никаких вестей от Деноэля насчет «Похоронного марша» и «Богоматери цветов». Ну и гнусный же тип. Пишу ему еще раз и, если на этой неделе не получу ответа, запрещу продажу книги. Клянусь. Пишу судье прямо сейчас. Я с ним договора не заключал. Три письма без ответа. Мразь такая! Я чертовски зол.
Посмотрим, что преподнесет нам понедельник. Я себя не обнадеживаю. Очень боюсь, что вышлют, председательствует некто Патуйар[47], известный своей жесткостью среди заключенных, адвокатов и даже собственных коллег.
А пока что — пиши.
Если есть время, позвони Деноэлю.
И развлекайся хорошенько, если не умираешь от страха.
Говорят, в наших лесах видели парашютистов!
Говорят еще о высадке на Сицилии, Корсике и Сардинии.
Обнимаю.
Жан.
Меня заставили стереть мои фривольные фрески со всех четырех стен камеры. Мало того что меня принудили к подобному вандализму, меня еще и наказали. Так совсем от Искусства отвратят. Прибавим к этому фиаско еще и то, что Пикассо не ответил на мое письмо!
Позвони срочно мэтру Аното, скажи, чтобы принес рукопись как можно скорей. Я ее так и не получил!
И еще удивляются, что я ругаюсь. До чего все эти адвокаты, издатели и прочая шушера неделикатны!
17 июля 1943 (почтовый штемпель). Письмо по пневматической почте в конверте, idem.
Франц, малыш,
Как же я рад, что ты остаешься! Когда я писал тебе по поводу отъезда — это были не столько мои искренние чувства, сколько желание тебя приободрить. Я не думаю, что тебя подстерегают в жизни иные опасности, кроме интеллектуальных, а эти — далеко не самые страшные.
Как я догадался из нескольких слов в конце твоего письма, какие-то новые события напомнили тебе о моей любви. Это Агуцци? Я так хочу, чтобы на сердце у тебя было радостно. Только с легким сердцем, с миром в душе можно браться за любое дело — тогда все получится. И надо же, чтоб из того же письма я узнал, как низко пал поэт! Ты и представить себе не можешь, какой это был шок. Я заплакал. Мэтр Гарсон просит Кокто быть свидетелем, а тот отказывается! До какой же подлости можно дойти! И какие же ухищрения он привел в свое оправдание? Я доверял ему полностью, а он струсил. Сподличал, в кусты ушел. Я знаю, что я здесь по собственной вине, но какое до этого дело поэтам, поэты должны понимать одно: заключение мешает мне писать книги. Поэтам не пристало меня судить, а если они хотят это делать, то пусть знают, что я смог написать «Смертника» и «Богоматерь цветов» только потому, что я вор, с ворами живу и вместе с ними рискую. Понятно, что никто не станет всякого вора вызволять из тюрьмы, но вора-поэта вызволяют. Разве не прекрасно, в самом деле, когда люди из кожи вон лезут только для того, чтобы спасти психа, который занимается такой никчемной на взгляд непосвященного вещью, как писание стихов.
Я же не требую социальных потрясений, но пусть, по крайней мере, не уклоняются от естественного человеческого долга. Кокто меня предал! И как раз тогда, когда я так на него рассчитывал, за неделю до суда. Он не ответил на мое последнее письмо. Ты не представляешь, Франц, как глубоко это меня задело. Он обязан меня защищать. Он, а не кто другой, потому что именно он внушил мне самому и остальным, что у меня есть талант. Получается, он не понял: я Жан Жене только потому, что я вор. Без этого я — ничто. Значит, он не стал бы защищать наркомана, написавшего «Опиум»? В общем, это меня совершенно подкосило, не знаю, что делать, что сказать. Слоняюсь по камере, как последний кретин. Пойми, я же считал его своим другом.
46
Воскресенье, 4 июля. Пока мое письмо шло в тюрьму Санте, я гулял по Парижу с Жаном Кокто, он провел со мной целый день и все время повторял: «Не уезжай». Никогда еще Париж не казался нам таким прекрасным, как тогда, в период оккупации, когда нам было по двадцать лет. Он представлялся мне монтерлановским «Высшим Существом». Я решил не спешить с отъездом. Некоторое время спустя я узнал о фосфорных бомбах, разрушивших Гамбург, и вычислил, что если бы я уехал в означенный день, то как раз под них бы и попал. (Ф. С.).
47
Жак Поль Эжен Патуйар (род. в 1878), судья в департаменте Сена с 1932 года, председатель секции с августа 1937-го; таким образом, мог судить Пилоржа в 1935 году.