Небо сингулярности

ЭПИЛОГ

Когда по городу разошлась весть о чудесном явлении в герцогском дворце адмирала Курца, бурная реальность стала подергиваться тонкой пленкой нормальности. Революционный комитет, разместившийся в Зерновой бирже, наблюдал за ситуацией с тревогой, но простой народ опасался куда меньше. Никто ничего не понимал, не знал, и все были в полном ошеломлении от странностей последнего времени. Теми, кто не был, почти все покинули город. Уцелевшие сбились в кучу в поисках утешения среди развалин всего, во что верили, ели манну из машин Фестиваля и молились.

Загадочное возвращение здоровья у Курца продолжалось: как ранее заметил Робард, среди переживших Фестиваль болезни старости встречались весьма редко, и по понятной причине. Действуя по совету Куратора, адмирал великодушно объявил амнистию всем прогрессивным элементам и провозгласил период восстановления и коллективного самоанализа. Многие оставшиеся революционеры воспользовались возможностью влиться в переполненные лагеря или покинуть город, иногда – прихватив с собой семечко корнукопии. Планета Рохард была населена слабо, и почти неисследованные дебри начинались всего в трехстах километрах от города. Те, кому было невыносимо наблюдать восстановление статус кво, отправились в путь.

Также по просьбе ведомства Куратора адмирал даже не пытался выслать за ними милицию. «С неверными будет время разобраться потом, – напомнил Робард. – И времени хватит, когда они наголодаются в грядущую зиму».

Еще несколько спасательных шлюпок опустились невредимыми, заполнив площадку за дворцом. Регулярные световые шоу освещали небо синими полосами – Фестиваль уходил. Бабули на улицах глядели вверх, делали жесты от дурного глаза и плевали в канаву. Некоторые из звездных парусников уносили закодированную суть старого герцога, но мало кто об этом знал, и еще меньше было тех, кому это было не безразлично. Постепенно орбитальные фабрики Фестиваля доживали до конца свой проектный срок и умолкали, постепенно переставали звонить телефоны. Теперь люди использовали их, чтобы найти друг друга. Они здорово годились для разговоров, семьи и друзья воссоединялись в ненаправленной среде телефонной сети. Куратор переживал, но потом решил, что ничего тут не сделаешь. По крайней мере, пока не восстановится контакт с метрополией.

В Плоцке все пошло по-другому. Пригороды отрезало от центра оползнями и странными опасными строениями, из-за которых дороги стали непроходимы. Здесь Революционный комитет свертывался, пока не превратился в местный временный Совет, а потом в городское самоуправление. Крестьяне стали занимать брошенные хутора, вторые и третьи сыновья вдруг оказались одарены избытком земли. Приходили чужаки, из хаоса кристаллизовывались небольшие поселки, и места хватало всем.

Товарищ Рубинштейн из Центрального Комитета объявил о своем намерении осесть: сильно обжегши руки браздами правления, он решил издавать газету, а идеологические вопросы оставить более безжалостным душам. Он переехал в квартиру ростовщика Гавличека над разграбленной лавкой на Главной улице, поселился там с молодым человеком, который мало говорил и первую неделю на людях не показывался, давая тем обильный материал досужим языкам. На заднем дворе лавчонки булькали и пускали пар какие-то непонятные сооружения, и ходили слухи, что Рубинштейн возится с непонятными технологическими чудесами, которые так пошатнули государство некоторое время тому назад, но никто его не беспокоил, потому что местная полиция была на жалованье у правительства, у которого хватало ума не связываться с опасным колдуном и революционным идеологом.

Еще одна странная пара поселилась в квартире над старой скобяной лавкой Маркуса Вольфа. Эти много не говорили, но бородатый мужчина отлично умел обращаться с инструментами. Они отремонтировали лавку и открыли торговлю. У них был небольшой запас замков, часов, восстановленных телефонов и более экзотических устройств, наваленных в почерневшие от времени дубовые ящики лавки. Эти штуки они меняли на еду, одежду и уголь. Ходили домыслы об источнике этих чудесных игрушек, которые эти люди продавали так дешево, – игрушек, которые даже в столицах далеких миров стоили бы целое состояние, а уж тем более в захолустном колониальном городишке. Запас этот, казалось, у них не кончается, и вывеска, которую они повесили над входом, была опасно близка к подрывной: «ДОСТУП К ИНСТРУМЕНТАМ И ИДЕЯМ». Но даже это не вызывало столько комментариев, сколько поведение женщины, высокой и стройной, с короткими темными волосами. Она иногда ходила с непокрытой головой и без провожатых, зачастую командовала в лавке, когда мужа не было, и даже обслуживала незнакомых покупателей.

До Фестиваля такие манеры обязательно вызвали бы пересуды, даже, быть может, посещение полиции и приглашение в кабинет Куратора. Но в теперешние странные времена всем было будто все равно, и радикал Рубинштейн нередко в эту лавку захаживал, добывая интересующие его компоненты для своего печатного пресса. У них явно были опасные друзья, и этого было достаточно, чтобы соседи предпочитали не совать свой нос в их дела, кроме вдовы Лоренц, конечно, которая будто считала своим долгом затевать склоки с этой женщиной (она подозревала в ней еврейку, или невенчанную, или что-то столь же непристойное).

После Фестиваля прошло девять месяцев, лето ушло в холодные и дождливые глубины осени, солнце спряталось, и зима сковала землю ледяной хваткой. Мартин много вечеров проводил, копаясь в куче металла, которую насобирал за лето, скармливая его кусочки маленькому фабрикатору в подвале, приобретая навыки в изготовлении инструментов с помощью примитивного механического оборудования. Алмазные изложницы, электродуговая печь, станочек с числовым программным управлением – эти устройства он получил из фабрикатора и с их помощью производил предметы, понятные окрестным хуторянам и лавочникам.

Пока Мартин занимался этой работой, Рашель вела хозяйство, занималась едой и одеждой, покупала рекламное место в листке Рубинштейна и держала ушки на макушке, не идет ли беда. Они жили как муж и жена, на назойливое любопытство отвечали непроницаемым взглядом и пожатием плеч, означающим «не ваше дело». Жизнь была проста, ресурсы и уют ограничивались как тем, что было доступно, так и необходимостью не вызывать подозрений. Хотя зима начинала покусывать, установленные Мартином теплоизолирующие пена и насосы поддерживали нормальную температуру так хорошо, что один из наиболее смелых соседей завел себе нежелательную привычку шляться около лавки.

Как-то морозным утром Мартин проснулся с головной болью и сухостью во рту. Секунду он не мог сообразить, где находится: открыв глаза, он уставился на запыленную белую занавеску. Кто-то рядом с ним заворочался и что-то сонно пробормотал.

Как я сюда попал? Это не моя лавка… не моя жизнь.

Чувство отчуждения было невероятно глубоким. Память возвращалась, вливалась обратно, как наводнение, затопляющее пыльные равнины. Мартин перевернулся и протянул руку, обнял спящую Рашель, прижал ее плечи к своей груди. Далекие эмиттеры пищали у него в затылке: все сторожки стояли на местах. Рашель завозилась, пробуждаясь, зевнула.

– Проснулась? – тихо спросил он.

– Ага. Слушай, который час? – Она заморгала на утренний свет.

Мартин глянул на растрепанные волосы, вспухшие спросонья глаза и ощутил, как его заполняет нежность.

– Уже рассвело. Тут чертовски холодно. Прости… – Он быстро обнял ее, потом вылез из-под полога, в простывшую спальню. Мороз расписал окна узорами. Стараясь не наступать на ледяные половицы, он нашарил войлочные тапочки, вытащил из-под кровати горшок и присел. Потом, натянув остывшее за ночь пальто, спустился в погреб проверить угольную печь, которая все еще тлела, и термоэлектрический элемент, дающий энергию для станочка. Набрать воды, вскипятить, и вскоре они с Рашель будут пить кофе – чудесная роскошь, и плевать, что это эрзац, продукция корнукопии. Может быть, через неделю-другую геотермальная скважина даст больше тепла, а пока любая температура выше точки замерзания была победой над суровой зимой степей.