Небо сингулярности

– Но ведь он на нас напал! – возмутился Василий.

– Да нет, не нападал он, – терпеливо пояснил Мартин. – Он не обладает разумом, и интенциональный подход к анализу его поведения – ошибка. Все, что он сделал – это нашел обитаемую планету без телефонной службы в радиусе скольких-то световых лет и дальше следовал своим инструкциям.

– Но эти инструкции – война!

– Нет, устранение повреждений. Оказывается, что Фестиваль – просто… Как сказать? Да, телефонный мастер. Вроде ремонтного робота. Только он чинит не просто телефоны – он заделывает дыры в потоке галактической информации.

Мартин посмотрел на Рашель. Она воевала с автопилотом, вбивая в него процедуру посадки. Отвлекать ее сейчас не стоило, лучше чем-то занять этого молодого зануду.

– Цивилизации время от времени возникают и пропадают, а Фестиваль – скорее всего, механизм, установленный много тысяч лет назад для их связи, построенный межзвездной культурой где-то в тумане времени. Когда он обнаруживает разрыв в обслуживаемой им сети, он пытается его устранить. Вот почему он занимается своим делом на орбите вокруг Рохарда – мира настолько отрезанного и изолированного, как это только может быть.

– Но мы его не просили, – возразил Василий неуверенно.

– Ну конечно. На самом деле, я думаю, он забрел за пределы своей зоны обслуживания, и каждая система, которую он здесь обнаруживает, требует ремонта, но это еще не все. В процесс ремонта входит быстрый обмен информации с сетью, с которой он связан – поток, идущий в двух направлениях. Со временем Фестиваль стал не просто ремонтной службой, он сам по себе стал цивилизацией, такой, которая расцветает, как растение в пустыне: быстрое цветение в подходящей среде, – потом она сворачивается в семечко и засыпает на время миграции через пропасть в световые годы между двумя оазисами. Телефонные коммутаторы и маршрутизаторы – одна из самых изощренных систем, когда-либо изобретенных во Вселенной. Откуда, ты думаешь, взялся Эсхатон?

Когда Фестиваль прилетел к планете Рохард, ему нужно было компенсировать дефицит общения в двести пятьдесят лет. Такой ремонт – окончание изоляции, приход товаров и идей, отсекаемых до того Новой Республикой, – вызвал ограниченную локальную сингулярность, которую мы в нашем деле называем согласованным отклонением реальности: люди малость сходят с ума, только и всего. Внезапная передозировка изменений: бессмертие, биоинженерия, слабо-сверхчеловеческие работники с искусственным интеллектом, нанотехнология – вот такие вещи. Это не нападение.

– То есть вы хотите сказать, что они принесли сюда неограниченный обмен информацией? – спросил Василий.

– Ага, – отозвалась Рашель из-за консоли. – Мы годами самым ненавязчивым образом пытались объяснить вашим руководителям: информация хочет свободы. Но они не стали слушать. Сорок лет мы пытались. А тут появляется Фестиваль, который цензуру воспринимает как повреждение и направляет информацию в обход ее. Фестиваль не принимает ответ «нет» просто потому, что у него ни о чем нет мнения. Он просто существует.

– Но информация не свободна, не может быть свободна! Ну, есть некоторые вещи… Если каждый будет читать все, что захочет, может прочесть такое, что его испортит, развратит, правда ведь? И кощунственной порнографии люди будут уделять столько же внимания, сколько святой Библии! Можно будет строить заговоры против государства, друг против друга, и полиция не сможет за ними уследить и им помешать!

Мартин вздохнул.

– Ты все еще цепляешься за всякую государственность, да? До тебя не дошло, что я рассказывал? Что есть и другие способы организовать цивилизацию?

– Ну… – сконфуженно заморгал Василий. – То есть вы хотите сказать, что там, у вас, информация циркулирует свободно? И вы это разрешаете?

– Тут вопрос не в том, разрешаем или нет. А в том, чтобы признать, что помешать этому мы не можем. Пытаться этому помешать – лекарство, которое опаснее самой болезни.

– Но… но сумасшедшие могут состряпать биологическое оружие прямо у себя на кухне! Анархисты наберут силу ниспровергнуть государство, и никто не будет знать, кто он и где его страна. Будет распространяться мерзейшая чушь, и никто ее не остановит… – Василий замолчал, потом добавил жалобно: – Вы мне не верите?

– Да верим, – мрачно ответил Мартин. – Но ты послушай: перемены не всегда к худшему. Иногда свобода слова открывает клапан для сброса социального давления, которое иначе привело бы к революции. А в другие времена – то, против чего ты протестуешь, уваривается до неприятия всего, что нарушает статус кво. Ты в своем правительстве видишь защитное одеяло, пушистую теплую тряпку, которая всех защищает от всего плохого, и делает это постоянно. В Новой Республике распространено мнение, что люди, которых не держат крепко в узде, автоматически начинают вести себя плохо. Но там, откуда я родом, у людей хватает здравого смысла избегать того, что им вредно, а тех, кому не хватает – надо учить. Цензура просто загоняет болезнь внутрь.

– А террористы?

– Да, – перебила Рашель, – террористы. Всегда, мальчик, есть люди, которые считают, что поступают правильно, обрушивая несчастья на своих врагов. И ты абсолютно прав насчет состряпать биологическое оружие и распускать слухи. Но… – Она пожала плечами. – Жить, имея низкий фоновый уровень подобных явлений легче, чем жить под постоянным наблюдением и цензурой, над всеми и постоянно. – Вид у нее был мрачный. – Если ты думаешь, что плохо, когда террористы подкладывают под город атомную бомбу, то это ты не видел планет, где до предела доведена идея цензуры и наблюдения. А в таких местах… – Ее передернуло.

– Ты имеешь в виду что-нибудь конкретное? – глянул на нее Мартин.

– Не хочу об этом говорить, – сухо сказала она. – А тебе стыдно должно быть, что так мальчика разволновал. Неужто вы оба не чувствуете, как воздух завонялся?

– Ага. – Мартин зевнул во весь рот. – А что, скоро…

– Я вам не…

Громоносный хор ударов зазвучал по обшивке.

– …мальчик! – пискнул последнее слово Василий.

– Пристегнись, пацан. Через пять секунд главный заработает.

Мартин напрягся, автоматически затягивая ремень.

– Какова наша кривая спуска?

– Точка начала: десятисекундная корректировка, ускорение одна целая две десятых «же». Сидим тихо четыре минуты примерно, потом точка два – работаем два часа при ускорении два с четвертью «же». Заканчивается этот участок примерно в тысяче километров над поверхностью планеты. Через шестнадцать минут влетаем в атмосферу на скорости примерно четыре километра в секунду. У нас еще осталась кое-какая реактивная масса, но мне не хотелось бы запускать главный в воздухе, которым нам потом дышать, так что двигательный модуль мы сбрасываем, как только выходим на суборбитальную траекторию, и он вылетает на кладбищенскую орбиту с остатками горючего.

– А… – недоуменно начал Василий, – четыре километра в секунду – это не много?

– Да нет…

Объяснения Рашели прервал высокий рев, отбросивший всех пассажиров к задней переборке. Миновали десять секунд.

– Это всего лишь около двенадцатикратного числа Маха. И мы сперва сбросим двигатели. Но не волнуйся, в атмосфере мы быстро затормозим. Такие вещи делались еще во времена программы «Аполлон».

– «Аполлон»? Это когда полеты в космосе были еще только экспериментом?

Мартин заметил, что у Василия побелели костяшки пальцев, которыми он вцепился в подлокотники. Интересно.

– Ага, так, – небрежно ответила Рашель. – Конечно, в те времена на ядерной энергии не летали… Слушай, это было до Холодной войны или после?

– До того, думаю. Холодная война – это на тему, кто построит самый большой холодильник?

– Холодная война? – удивился Василий.

– На Земле она была, четыреста-пятьсот лет тому назад, – сказала Рашель.

– Но они умели такое делать, и даже не могли паровую машину построить?

– Да нет, паровые машины они строили, – бросил Мартин беспечно. – Но работали они на ископаемой нефти, которую жгли под котлами. Реакторы на делящихся элементах были редки и дороги.