Страница 39 из 56
Савва почувствовал, что уже плывет, а вернее тонет в ее огромных зеленых глазах, над которыми носятся невиданные птицы, сорвавшиеся с древних выцветших фресок. Он не понимал, зачем так жарко ее целует, и почему они срывают друг с друга одежды. Но не противился, не мог, да и не хотел противостоять вспыхнувшему в его крови непостижимому огню, о котором, не веруя, слушал, и силы которого не мог вообразить.
Возле обложенного мхом охотничьего становища Красавы сидел здоровенный медведь, по-собачьи недоверчиво всматриваясь в подходящего к избушке Снегова.
Зверь жадно нюхал воздух, вытягивая скалящуюся морду вперед, будто бы силясь понять, почему изменился дух от его хозяйки, впитавший в себя горячие, резкие запахи чужой плоти. Савва сделал еще шаг, медведь зарычал и угрожающе двинул навстречу.
— Матвейка! — хозяйка окрикнула зверя. — Свой он, не чужак боле! Теперь вместе с нами жить станет!
Медведь недовольно посмотрел на Снегова, фыркнул и медленно скрылся в зарослях малины.
— Ишь, ты, обиделся! — удивился послушник. — Ревнивец он у тебя, словно не зверь, человек.
— Он мне навроде брата, — объяснила Красава. — Кабы не Матвейка, может, и не выжила бы. Волки здешние на кровь падкие, зимою шибко лютуют.
Девушка отворила дверь, молча приглашая Савву войти в избу.
Под крытой тесом кровлей выглядывает береста — теплее зимой, да и дух от нее в избе станет чище. Внутри — сложенная из валунов печь-каменка, вдоль завешанных шкурами стен — широкие лавки.
Савва прошелся по застланному еловыми ветками полу и, улегшись на лавке, блаженно потянулся:
— О таком даже и не мечтал. Али все мне снится да грезится? Отвечай, дева красная!
— А ты, миленький мой, и взаправду поспи. Вон как притомился, по лесу блуждаючи. А я песенку тебе спою. Тихую, ласковую колыбелушку.
Девушка закрыла ладонью глаза Саввы и тихонько запела, ласково перебирая волосы, тронутые раннею сединой:
И вот уже грезится Савве монастырь Михаила архистратига, где впервые обрел в крещении имя маленький подкидыш без роду-племени. Тогда, в годы малолетства Великого князя Иоанна Васильевича, на всем русском Севере был страшный голод. Непрекращающимся потоком из Москвы шли обозы, полные зерна, но хлеб голодающим не раздавали, а продавали втридорога иноземным купцам. Смерть выкашивала деревни и города — по всей Двине лежали мертвые, и некому было хоронить их. В те годы на людской крови расплодились волки, захватывая северные леса, превращаясь из диких зверей в грозных соперников, объявивших человеку войну за свою землю.
Сквозь пение, ставшее вдруг далеким, но попрежнему сладостным, манящим за собой, Снегов почувствовал, как уходят воспоминания, восковыми свечами истаивает прошлое, разделяя в нем душу с телом.
Вот, уже распахиваются перед ним Едемские врата, и зрит Савва сияющих ангелов небесных, и слушает их переливные голоса, без устали прославляющие Творца за то, что сотворил мужчину и женщину и благословил их.
И был вечер, и было утро, и пришла ночь.
Маленькое лесное озерко, застывшее в томительном ночном свете, на полную луну вышло из берегов и парило над землей, с трудом удерживаясь на шатком прибрежном тростнике.
— Серебром растеклося! Будто бы и не вода, а живое зеркало посреди леса.
Обернувшись на восклицание Саввы, девушка улыбнулась и, не произнеся ни слова, спустилась к воде. Затем, сделав охотничьим ножом глубокий надрез на руке, опустила ее в озеро, еле слышно прошептав над тихою ночною водой:
— Кровь за кровь: ты у меня, я у тебя.
Отвязала веревку привязанной долбленой лодки и поманила к себе опешившего Снегова:
— Покуда не ушла луна, наше время лучить. Не медли, запаляй огонь.
Савва послушно забрался в лодку, запалил большой смоляной факел, и отчалил от берега.
Темная теплая вода беззвучно дремала в нежной истоме, отвечая ленивыми всплесками на плывущую по озеру лодку, да отзываясь приглушенными песнями лягушек. От падающих капель смола факела искрилась и шипела, и отраженный в воде огненный свет казался Снегову летящей по небу грозной падучей звездой — кометой, слышать о которой ему не раз доводилось у зырянских стариков и монастырской братии, предсказывающих по знамению звездному грядущие казни мира.
В ярком свете от поднесенного к самой воде факела по прибрежным отмелям светились серебристые спины дремлющих рыб. Красава медленно подняла хищную в острых зазубринах острогу и, прицелившись, ударила в щучью спину. Вода всколыхнулась, забурлила, вспенилась, успокоившись через мгновение — на дно лодки упала большая, насквозь пронзенная острогой щука. Тараща глаза, рыба судорожно билась в предсмертной агонии, пуская из хватающего воздух рта кровавые струйки.
Снегов посмотрел на умирающую рыбу, потом на сияющие отраженным пламенем глаза Красавы и, решив перекреститься, стал подносить пальцы к вспотевшему лбу.
Молниеносно перевернув острогу, девушка резко ударила по руке Саввы острожным древком:
— Креститься нельзя. Вспугнешь лов, — она хитро посмотрела в глаза послушника и прошептала: — Причастись щучьей кровию, вовек убитым не будешь.
В прибрежных зарослях, совсем рядом, раздался внезапный, оттого ужасающий протяжный крик совы: у-у-угу…
— Да ты что! — испуганно зашептал Савва. — Как можно…
— Вот так! — Красава погрузила палец в развороченную острогой щучью плоть, а затем провела им по трясущимся губам послушника. — Вкушай, вкушай смелее, Саввушка! Здесь не только холодная щучья, но и моя горячая кровь!
Снегов пытался противиться, и не мог: слишком горячи и сладки прикосновения Красавы, ее частое дыхание — властным, а сочившаяся кровь пряной и пьяной…
«Погубила-таки, искусительница, бесовская дочь!» — в смертной муке трепетало в груди испуганное сердце, заставляя Савву из последних сил вытолкнуть лесную ведунью из лодки. Поднявшийся столп брызг ударил в лицо, перехватил дыхание и, заваливая долбленку на другой борт, стал медленно погружать послушника в черную озерную воду.
Утренний ветер едва дышал, лениво перебирая зарослями прибрежного тростника, похожими на ресницы подернутого легкой дымкой затерянного в чащобе озера-глаза. На пробуждавшийся лес, без устали перекрикивающийся продолжительными птичьими трелями, ложилась розовая пена восходящего солнца.
«Жив… — Снегов открыл глаза. — Ей Богу, жив! Как же так, ведь бездыханным лежал на слизком илистом дне, разглядывая застывших, недвижимых рыб. Никак поберег Господь, не выдал…»
Савва поднялся и, с трудом ступая на подвернутую ногу, поковылял к воде, гадая, какими словами следует просить у Красавы прощения.
— Красава! Не таись! Ну, виноват, осерчал. Ну, хочешь, сам в воду плюхнусь!
Озеро было пусто и безвидно: еле видневшиеся в тумане камыши, да гладкая, будто остекленевшая загустелая матовая вода.
«А вдруг утопла? Вон какая водица: нырнешь — там и останешься. Не отпустит, прижмет к дну, затащит под корягу и не пырхнешься, — промелькнуло в голове. — Поди и впрямь сгубил девку».
На душе стало невыносимо тоскливо, так, что захотелось утопиться вслед за ней. Савва вспомнил горячие губы Красавы, ее зеленые, слегка раскосые глаза, пожар рыжих волос, и ступил в воду.
Он вошел в озеро уже по пояс, когда мысль о том, что в воде нет непотопляемой лодки-долбленки, остановила его и решительно погнала на берег.