Страница 13 из 56
— Добро… Кто вослед?
Почти сзади на него прыгнул некрупный, еще не успевший войти в полную силу второй переярок. Василько наотмашь махнул топором, угодив краем молодому волку по зубам. Переярок взвизгнул, отлетая в сугроб. Но тут же поднялся, собираясь вновь напасть на казака. Из его пасти текла кровь, передние зубы были выбиты, нижняя челюсть наполовину рассечена. Василько заметил, как жадно смотрит стая на капающую с волчьей морды кровь, как напряженно к ней принюхиваются, тяжело сглатывают слюни. Мгновение — и двое взрослых волков бросились на переярка, перехватывая ему горло.
— Слава Тебе, всемилостивый Спасе…
Казак перекрестился топором и сплюнул изо рта кровавую жижу. В этот момент он встретился взглядом с Вожаком — огромным, вдвое превосходящим обычных волков. Такого по дороге в Орел зарезал в горящей конюшне Карий. Василько почуял, что Вожака ему не одолеть, явственно ощутил, как целует его в губы смерть.
Матерый, пристально глядя казаку в глаза, оскалился и зарычал. Василько увидел, как волчий нос взлетел кверху, и ему показалось, что зверь над ним смеется.
— Брешешь, бесово отродье, не убоится смерти казак.
Василько взмахнул топором и со всего маху рубанул волка, да промахнулся, не устоял на ногах и, теряя топор в снегу, полетел кубарем вниз. Завалившись в сугроб, заплакал от досады, совсем так же, как в детстве, когда в живых остался только он.
— Давай, сука, кончай! — Василько кинул в матерого снегом. — Не то встану и оторву башку!
Волк, чувствуя превосходство, медлил убивать.
— Поиграть решил, или волчат поучить, как надо человека давить… — Василько встал на ноги, вытаскивая из чехла поясной нож. — У меня во еще какой гостинец припасен. Даст Бог, еще твому сынку брюхо распорю.
Стая не двигалась. Отдышавшись, Василько сам пошел на волков, звери отступили ровно настолько, насколько приблизился к ним человек. Подойдя к телу растерзанной невесты, казак собрал кровавые останки, проталкивая их за пазуху.
Волки неотступно следовали за человеком, не проявляя ни малейшего желания на него напасть. Казак шел, приволакивая прокушенную, истекающую кровью ногу, и что было сил горланил:
Я золото хороню, хороню,
Чисто серебро хороню, хороню,
Я у батюшки в терему, в терему,
Я у матушки во высоком, во высоком.
Гадай, девица, отгадывай,
В какой руке былица?
Василько обернулся и, плюнул в морду идущему следом волку:
Пал, пал перстень
В калину, в малину,
В черную смородину.
Очутился перстень
У боярина молодого,
В гроб положенного…
Мороз спал, небо задернулось мглистой поволокой, помутилось, скрывая звездную глубину, от земли поднималась поземка.
Василько чувствовал, что потихоньку силы его оставляют, и что он вряд ли сможет пройти еще одну версту. Впрочем, он уже не знал, в какую сторону надо идти, чтобы выйти на человеческое жилище. Он прикоснулся рукою к груди — рубаха склизкая и липкая, кровь просачивалась через разодранный кафтан, стекая большими каплями на снег.
«Акулинушко, а ведь это я тебя погубил, на мне твоя смерть, — казак вытер слезы окровавленной рукою. — Было же счастье, да не уберег его, растерял, как душу на адском торжище. Теперь у меня одна забота — вслед за тобой умирать…»
Волки шли по пятам, как смутные тени. Казак развернулся к ним лицом и показал Вожаку кукиш:
— Думаешь, добровольно дамся? Шалишь, бесова кобыла. Накось, выкуси. Сподобит Господь, еще кого подрежу! Акулину не отдам, я за ней и во ад спущусь, да на свет выведу!
Василько тяжело поплелся вперед, держа перед собой нож, как несут хоругвь во время крестного хода: «Аще и во гроб снизошел еси, безсмертне, но адову разрушил еси силу, и воскрес еси яко победитель, Христе Боже, женам мироносицам вещавый: радуйтеся, и твоим апостолом мир даруяй, падшим подаяй воскресение…»
Светлело. Черный лес исчезал, съеживался, припорошенные снегом разлапые ели и вековые сосны превращались в колышущиеся на ветру волны серебристого ковыля. Вот уже вместо ледяного духа заснеженной Пармы стоит оглушающий аромат зверобоя, шалфея, чабреца, болиголова… Трещат кузнечики, прыгают в стороны из-под босых ног, в вышине кружат бабочки, жужжат пчелы, проносятся стремительные стрекозы. Над головой нет солнца, но его свет проникает повсюду, играя в высокой траве желтыми, розовыми, фиолетовыми, белыми пятнами летнего разноцветия.
«Так вот какой ты, раю мой раю!» — Василько поднес пальцы к глазам, и сквозь них увидел идущую к нему сестру. Арина была такой же, как четверть века назад: юной, загорелой, с прямым дерзким взглядом. Она подошла совсем близко, так, что Василько мог ощутить волнующий запах разгоряченного девичьего тела, и поманила рукой. Василько покорно пошел вслед за ней…
Минуя тяжелые одежды, теплый ветер приятно обдувал тело, ласкал, нежил, и одновременно бодрил, возбуждал, заставляя бежать вслед за ускользающей обнаженной фигурой. Быстрее, быстрее, надо настигнуть, повалить в траву, зацеловать в горячие пухлые губы насмерть…
«Хороша девка, для телесной услады да утехи создана!»—подумал Василько, жадно глядя на упругую девичью грудь, на тонкий стан, на крутой изгиб бедер. Вдруг отшатнулся, опомнился, ужасаясь и стыдясь своего желания: «Грех-то какой, ведь сестра мне она…»
Казак перекрестился, отвернулся и быстрым шагом пошел в бесконечно убегающую степь, к высоким курчавым облакам, лишь бы подальше от неудержимо влекущей к себе девичьей наготы.
Над головой пробежал легкий раскат грома, затем стихло, но через мгновение раздался страшный грохот расколовшейся небесной тверди, которая стремглав рухнула на землю бесчисленными потоками дождя.
Казалось, вода овладевала миром, и вот уже затопила всю степь, падая не только с разверзшихся небес, но и поднимаясь от земли вверх упругими серебристыми нитями.
Глава 9. Святой Никола и мертвец
— Данила, пробуждайся, беда! — запыхавшийся Савва забежал в светелку, зачерпнул ковшом кваса и, отпив до половины, тяжело перевел дух. — Василько наш совсем пропал.
— Как это пропал? — Карий стремительно поднялся с застеленной медвежьей шкурой лавки. — Разве он не с Акулиной у Белухи ночует?
— Нету их там, — большим глотком Снегов допил квас. — Старая плутовка говорит, что они ночью в Канкор убыли. А я видел мужиков из Канкора, что привезли муку, так они в голос говорят, что в их городок утром никто не прибывал.
— Да кто же их ночью из городка мог выпустить, без строгановского разрешения?
— То-то и оно, — кивнул послушник. — Стало быть, нароком Васильку-то нашего спровадили.
— Пойдем-ка, Савва, наведаемся к Григорию Аникиевичу, с Масленицей поздравим, заодно и потолкуем, как наш казак смог ночью из городка убыть.
Во дворе резвились дети хозяйские и дворовые, одетые в одинаковые добротные шубейки из некрашеной овчины. Вывалявшиеся в снегу, краснощекие, разгоряченные легким морозцем, они были похожи на маленьких снеговиков, вырвавшихся на волю из дремотной снежной берлоги. Наблюдавший за схваткой двух рослых крепышей, малец лет шести, расстегнутый, с выбившейся рубахой и сдвинутой на макушку шапкой, бойко выкрикивал:
— Пуще, пуще Никитка толкай, так, чтобы Федька-медведька кубарем в снег улетел!
При виде детской возни Карий улыбнулся:
— Этот пострел верно Строганов будет. Сам не дерется, а других драке учит.
— Нет, конюхов сын, — Савва кивнул головой на борющихся мальчиков. — Никитка Строганов вон тот, что постарше да посильнее себя для борьбы выбрал. Норовистый отрок…
— Погоди, хочу на детей посмотреть, — легким движением руки Карий остановил Савву. — Когда еще подобный выпадет случай.
Никита подмял под себя здоровенного Федьку и от радости прыгал в середине устроенного в честь победителя хоровода. Вдоволь напрыгавшись, Никитка радостно крикнул: