Страница 1 из 2
Александр Иванович Неклесса
Фундаментальный изъян современной российской политической мысли — ее краткосрочность
Уважаемые коллеги!
Россия в настоящий момент экономически используется окружающим миром, но культурно им отторгается. Предъявление, прежде всего себе самой, но также urbi et orbi, современного прочтения «загадочной русской души», ее целеполагания, внятных социальных прописей — задача актуальная. И первое на этом пути занятие: прояснение формулы российской культурной идентичности в наступившем веке, определение лица государственности в формате Россия-РФ, то есть — нового государства, с иным геостратегическим мирополаганием, геополитическим контуром и геоэкономической картографией.
В подобном контексте проведение круглого стола на тему «Советская Россия и русская политическая традиция» воспринимается как одна из акций своеобразной «разведки боем» обновленной идентичности. А именно, осмысление советского эксперимента, равно как и всего многовекового опыта российской государственности, их роли и места в генетике современного российского общества. Так что разговор перерастает, в сущности, в разговор об основаниях, достаточно трудно производимый в заявленном формате, чреватый необходимостью углубляться в исторические парадоксы и сочетать несовместимые на первый взгляд позиции… Тем не менее, пытаться вести разговор на заданную тему все же стоит.
Мне кажется, краеугольная проблема России — ее кентавричность, противоречивость социальной ткани. Что я имею в виду? В общем-то, тривиальную тезу: фронтирный, евразийский характер страны и общества, который я, естественно, понимаю не географически, и, возможно, даже не традиционно дихотомически, а как соприсутствие, сосуществование в одном социоорганизме нескольких мировоззренческих кодов: азиатского, западноевропейского, византийского, причем в русифицированных и модифицированных ипостасях… Из чего проистекают существенно различающиеся и конфликтующие между собою политические философии, способы управления; наконец, несовпадающие концепции правящего класса.
На протяжении российской истории мы наблюдаем столкновение происходящих из данного обстоятельства следствий. Например, существование типологически разных русских стран, и не только в историческом, диахронном русле, считая от Киевской Руси и улуса Ордынской империи, но также в географическом, синхронном: Московского царства, Новгородской республики, Южнорусского государства.
Одним из впечатляющих примеров противоречий, причем именно внутренних, думаю, является правление Петра I. Другими словами, время, когда в условиях отсутствия развитой городской, коммунальной культуры происходила модернизация России — что вроде бы легко предъявить — но совершалось одновременно и движение страны в сторону азиатской деспотии, то есть закрепощение основной массы населения. Возможно, еще более явственным примером подобной двойственности может служить опыт правления Екатерины II, когда оба процесса культурной трансгрессии протекали в отчетливом виде, просто не было такой яркой фигуры, как Петр. Или, как сказали бы сегодня: «пиара (антипиара?) не было соответствующего»… По сути дела, Российская империя только с конца следующего, XIX века реализовывала комплексное развитие городской культуры, понятой в самом широком смысле, — этой основы западноевропейской цивилизации эпохи Модернити.
Подобная социальная неоднородность предопределяла многие будущие турбулентности и катастрофы, она же сказывается в сегодняшних обстоятельствах России.
Если пожертвовать подробным разговором об основаниях (причем за скобкой остается траектория византийских энергий) и перейти непосредственно к советскому опыту, то советская политическая и общественная организация, также как и российская представляет смешение различных социокодов. Революция 1917-го года, став акселератором интенсивной, но редуцированной, индустриальной модернизации — совершавшейся на фоне революции масс и роста городского населения, футуристического порыва и взлета научно-технической мысли — закрепила, в конечном счете, преобладание азиатских структур управления в стране: гегемонию номенклатурного класса. Данное обстоятельство в значительной мере предопределило крах второй российской модернизации — постиндустриальной, предрешив конфликт между иерархичным номенклатурным классом и востребованным историей классом постиндустриальным, приспособленным к усложнению структур мира. В социальном отношении государство — не панацея, а инструмент, меняющий форму; социум образуется, обустраивается и развивается людьми, его населяющими, диктующими те или иные прописи человеческого мира.
Архетип «азиатского способа управления», упорно воспроизводимый в России, но вкрапленный также в европейскую историю ХХ века, — это власть, очищенная от обременения собственностью, владеющая собственниками, в пределе — владеющая всем. А с точки зрения потребления, аналогично часто неверно толкуемому феномену «военного коммунизма», — это «коммунизм номенклатурный».
Предвоенные годы в России-СССР являют собой амальгаму стереотипов самодержавия и просвещенческих идеалов, воплощаемых в условиях индустриализации страны, революции масс, экспансии городской культуры. Но одновременно — распространение разноликих мутаций культуры сельского населения, ее изоморфизмов, перенесенных в городскую среду. И предвкушение военной ситуации…
Развитие же России-СССР в послевоенный период было в значительной мере связано с реализацией атомно-космического проекта, ставшего (в своей космической ипостаси) своеобразным символом, «брендом», локомотивом этого развития, катализатором индивидуальных и национальных устремлений, вектором неясных, но амбициозных исторических надежд. Сложные технологии, изощренная, хотя и однобокая, «кастовая» интеллектуальная практика, технологическая трансформация среды меняли также ее социальные параметры. Эскизы перестройки просматриваются уже в острых политических пертурбациях начала 50-х годов, однако подавляются тогда же партийно-номенклатурным слоем, аппаратом, быстро возобладавшим в этих коллизиях над технократической и советской («исполнительной») управленческой номенклатурой.
Тем не менее, страна модернизировалась: росло количество городского населения, достигая к историческому рубежу 60/70-х годов значимой отметки в 2/3, усложнялось качество технических систем боевых действий и жизнеобеспечения, складывалось массовое образованное общество, развивались естественные науки и высокие инженерные технологии, реализовывались также отдельные элементы социальной футуристики (e.g. феномен академгородков). Хотя чувство социального первородства заметно разбавляется чечевичной похлебкой «неоисторического материализма» и подсознательной фиксацией собственной второсортности правящим сословием, сдачей им прежних футур-революционных горизонтов. Что косвенным, но неожиданно красноречивым образом отразилось в тезисе «догоним и перегоним», причем формула со-ревнования фактически переводилось при этом из мировоззренческого, исторического и идеологического в экономический, бытовой регистр.
В конце 60-х годов начавшиеся было ограниченные реформы оказались, однако же, свернутыми, а нужды технологического обновления, равно как и соответствующего ресурсного обеспечения, все чаще решались за счет внешнего мира (ср. политика détente’а). Глобальный контекст становился меж тем более динамичным и влиятельным. Но в переломный момент новейшей истории символическая «парижская весна» 1968-го года и разворачивавшаяся глобальная революция оказались для советского правящего класса в тени «весны пражской», в итоге страна погружается в социальную летаргию наступающего десятилетия.
В те годы России-СССР был предоставлен исторический шанс — возможность реализовать очередную метаморфозу городской революции, стремительно воплощающуюся на планете, — трансдисциплинарный и постиндустриальный прорыв. История есть перманентное обновление человека, однако напряжение момента оказалось слишком велико, выразившись, в числе прочего, в подспудном столкновении элит. Вновь обозначился конфликт между частью нового класса, связанного со все более усложняющимися режимами управления комплексными системами, хотя преимущественно «инженерными». И недальновидной, некомпетентной, к тому же разлагавшейся партийной номенклатурой, для которой единственно приемлемы были существующие формы управления — быть может, с незначительными модификациями. В каком-то, правда, очень уж упрощенном смысле, это было столкновение между амбициями экспансии, военно-промышленного развития и бытийным, бытовым благоденствием коррумпирующейся/коррумпируемой элиты. Благоденствием, фактически достигнутым на основе ресурсов топливно-энергетического комплекса. (Понимая, конечно же, всю «голографичность» ситуации, т. е. что в рамках самого ВПК и силовых ведомств происходил аналогичный процесс).