Страница 54 из 89
Закончил Иван Павлович опубликованные главы романа, помните, нежданной и для обоих желанной встречей Ганны и Башлыкова, ночной поездкой в райкомовском возке — ночью, которая обещала им счастье надолго. А расставаясь, Ганна неожиданно говорит Башлыкову то, что — знает загодя — перечеркнет и эту ночь, и саму возможность подобных встреч в будущем. Она открывает, кто был ее муж.
Затем Ивану Павловичу представлялось так.
Далее: Башл[ыков] возвращается. Дома [в РК] искали с вечера, телеграмма в Минск. Звонили. Звонит: поехали уже.
Сразу собирается.
В дороге — ошеломленный — о Ганне. Ошеломлен собою: такое учинил. Как легкомысленный малец.
Временами: подшутила, может, она?
Не кулачка ли? Кулачка не кулачка, а лучше подальше…
Трусость. Какой пример он подает? Что будут думать о нем?
Пятно. Надо рвать. Хорошо — в самом начале. Никто не знает…
…Скверно: в рабочее время. В такой момент бросил работу. Личным занялся. Чем? Как затмение нашло. Захватило. Любовь. Любовь ли? Может быть, и любовь, да еще такая? А кто же знал?
Б[ашлыков], едучи в Минск, рассуждает логично и здраво.
О Ганне. Кто она? Как с ней? Не ошибся — не простая штучка. Случайно там, в школе. Далеко и высоко лететь. А вот сидит — техничкой.
Как она связалась с тем? Такая умница, крестьянка. Что толкнуло? Мать?
Как он несерьезно с ней? Не разузнав. Кто же знал такое? Сам же осудил Бориса. Неудобно было: как грубо добивался ласки ее. Стыдно стало. Словно гомельский кавалер с улицы. Что она думает о нем! Она — такая деликатная, нежная. Дала ему урок пристойности.
Омерзительно чувствовал себя. Поражало — не впервые: как он, так высоко взлетевший, мог так низко упасть. Пережитки или что — гомельские, былые. Привычки живучие. Скотские…
О ней: ум какой. Вот тебе и деревенская девка. Чем она привлекает? Откуда такая сила! Смогла же сломить долю. Ошиблась и смогла — такого зверя покинуть.
Не по себе: вот какова жизнь. С одной стороны та, с другой он. Два мира.
Писателю виделась и такая сцена:
Когда Ганна входит в кабинет.
Принимает. Достойно держится. Стремится не показывать слабости своей.
— Как ты это, за него?
— А как ты? Со мной?
Замолчал.
— Да…
Подобрела.
— Момент! А на всю жизнь. — Горечь в голосе. — Вся жизнь — моменты. Только другие — ничего особого, а один бывает на всю жизнь. Все калечит.
— Да… Но вырвалась же?
— Вырвалась. Дальше б вырваться куда.
— Заходит? Угрожает?
— Ну, конечно, не без того. Только я не такая. Не шибко боязливая.
— Такая смелая?
— Ну не такая, а все ж.
В Минске. В комнате еще двое и секретарь. Башл[ыков] — опоздал на день. Просит у него: постановление ЦК о темпах. Прочитал.
Чувствует облегчение. Есть время. Запас времени. Собраться с силами. Секретарь также думает.
Но все выступают: перекрыть темпы. До весны.
Секретарь — его сосед — выступает: до весны.
Башл[ыков] думает: почему так? Трусость? Он не трус. Он не хочет быть трусом, тем более что борьба. Не хочет, чтоб думали так о нем — трус, устраняется.
Апейка все же повлиял на него. «Расслабляет». «Неверие уводит». «Бороться с апейковщиной». «Довольно миндальничать с самим Ап[ейкой]». «Прочь Гайлисов и Ап[еек]». С этого начнет.
…Башл[ыков] любил пленумы: свое, единомышленники. Сила. Тут все четко. Ясны отношения.
Цвет народа, партии. Тут решаются судьбы тысяч, миллионов, народа. И он тоже решает.
Здесь сама история. И он один из участников этой великой истории.
Все это вызывало душевный подъем. Чувство значительности, праздничности. Сама обстановка, внимание и тишина в зале были значимы и торжественны.
Кажется, в разной мере, приблизительно то же чувство испытывали другие.
И уверенность. Твердость.
…Он выступает. Неколебимо — за темпы. До весны.
Едет домой. Все ясно у него.
Они приехали рано, среди первых. Около окружкома стояло только два возка.
Совсем мало кожухов и пальто было на вешалке. В небольшом вестибюле перед залом, где собирался пленум окружкома, как обычно, уже сидела женщина с листом бумаги. Список тех, кто прибыл, короткий.
Башлыков, веселый, оживленный, едва зарегистрировался, сразу энергично куда-то зашагал. Харчев и Апейка остались вдвоем; Харчев встретил знакомого, заговорил с ним, Апейка подался к киоску купить газету, посмотреть книги.
Только отошел от киоска с газетой, которую купил, когда Башлыков появился снова. Был он, как и раньше, оживленный, энергичный, шагал, по своей давней привычке, хозяйски уверенно, но и что-то новое, непонятное таил в себе. Это непонятное светилось в глазах, вело его с особой легкостью.
Башлыков с радостной и загадочной улыбкой уверенно взял Апейку под локоть, неторопливо оглянулся, ища глазами Харчева. Бросил одно притаенно, значительно:
— Новость!
Потянул Апейку к Харчеву.
Отвел обоих в сторону, приблизившись вплотную, доверительно объявил:
— Не зря позвали!
Он не спешил объяснять, молчал значительно и важно. И весь полнился радостью. Оттого, видно, что должно было произойти, и потому, что эту весть первый услышал, он словно чувствовал в себе особый вес: такое знает!
— Так вот оно! — сказал взволнованно. — «Это есть наш последний и решительный!..» — Он перевел взгляд с одного на другого, глаза в глаза; взгляд и предупреждающий, и вопросительный: понимаете, что начинается?
С тем же чувством особого своего значения смотрел пытливо. Будто ждал, когда дойдет до них, когда будут в состоянии разобраться как следует.
— Это новость!.. Я предчувствовал. Когда читал Сталина — выступление перед аграрниками-марксистами… Понял, начинается!.. — Закончил выразительно — «Решительное наступление! Ликвидировать — как класс!»
Снова посмотрел глаза в глаза: понимаете?
Теперь, кажется, поняли. Видя, как захватила обоих новость, улыбнулся довольно, дружески. Как бы связанный с ними известием, которым поделился.
К ним подошли несколько человек — только что с мороза. Или поняли, что здесь взбудоражены чем-то интересным, или просто так. Кто-то, заметив, что они умолкли, сдержанно осведомился:
— Что будет?
— Будет важное. — На лице Башлыкова снова появились загадочность и значительность. — Не ошибетесь.
— Надо думать! А что?
— Услышите скоро.
Он сказал мягко, но уверенно. С таким смыслом, что придет пора и вам станет известно. Надо ждать.
Как бы отделяя от всех, что не были еще приобщены к новости, весело взглянул на Апейку и Харчева.
— Спустимся! Пока собираются!
Повел вниз, со ступеньки на ступеньку. В тесной каморке, похожей на склеп, помещался буфет. За столами несколько фигур, Апейка узнал — дальние, туровские. Проголодались, что ни говори.
Они, юровичские, не были голодны. Башлыков заказал три кружки пива, но Харчев отказался, сказал, что хочет чаю. «Погреюсь!»
— От черт, не вскипятил, — рассмеялся Башлыков, — собрался назавтра заказать.
Он горел уже радостным нетерпением.
— Приедем — списки сразу. Собрания бедноты и — решение! Под корень!
— Хватит церемоний, — поддержал Харчев, загораясь.
Апейке не понравилась эта игра — чего-то не договаривать. Интересно, что именно он знает, но расспрашивать не стал. Словно не хотел унизить себя.
Почему-то бросилось в глаза: окно напротив все в снегу, до основания. Оно и летом чуть ли не доверху под землей.
Когда поднялись наверх, было видно, народу прибавилось. Всюду группки, разговоры. Чувствовалось волнение.