Страница 49 из 89
Она постаралась скрыть свой нелепый, казалось, восторг, сказала холодно, с усмешечкой:
— Что же я делать-то буду!
— У нас артели там, — ответил Башлыков спокойно, уверенно. — Работницей можно устроить. Сначала подучиться надо, конечно. Побудешь ученицей. А там мастером станешь! Рабочий класс, можно сказать. Ну, а затем и дальше можно пойти. Оттуда все дороги тебе открыты.
— Гляди! Так уже все просто! — хмыкнула она про себя, хоть от слов этих еще кружилась голова.
— Не просто, но не так страшно, как думаешь. — Он, чувствовала, злился на ее недоверие. Заговорил горячо: — Я, ты думаешь, с чего начинал? С того же, можно сказать, что и ты. Расписаться едва умел! Но решил: возьмусь, одолею все! И взялся! Кружки, курсы, комсомол! Работа и самообразование! И добился!
— Дак то вы! — запротестовала она.
— Главное, захотеть, проявить настойчивость. И всего добьешься! Ты сможешь, я вижу!
Через несколько минут он вдруг прервал разговор, сказал резко:
— Ну, мне надо ехать. Дела ждут.
— Надо дак надо, — согласилась она не без тайного сожаления.
Он повернул коня, дернул вожжи. Возок легко, неслышно поплыл к шляху, пересек дорогу. Когда по сторонам уже пошла серая гладь поля, предложил:
— Завтра выберусь, чтоб подольше. Сможешь?
— Приду.
— Туда же?
— Добре.
Башлыков подвез ее до гумен и сразу повернул. Скоро возок его исчез в темноте.
Она прошла несколько шагов и остановилась на тропинке, охваченная смутным волнением. Стояла одна среди потемневшего поля, между загуменьем и школой, в тишине, которую вспарывали лишь пьяные голоса, долетающие откуда-то из села. Там пробовали петь. Она не думала ни о чем, не пыталась разобраться в том, что произошло. Как будто понимала, что ни к чему теперь эти думки, не додумается все равно ни до чего.
Просто хотелось постоять одной, побыть наедине с собой. Побыть под этим прояснившимся небом, с которого перестало сыпать снежной пылью. Тешиться холодным ветром, что обвевал, свежил лицо, радоваться ощущению свободы, простору, которые так милы теперь ее душе.
Может, после Башлыкова неприятно будет увидеть Параску. Может, и такое будет. Но она не думала об этом. Не хотелось думать ни о чем. Наслаждалась ночью, тишиной, свободой.
Неохотно побрела к школе. Окно в Параскиной комнате светилось, и вновь пришла виноватость. Все же неловко вышло, не просто будет видеться с Параской, смотреть в глаза ей. Мелькнуло: лучше б она спала уже. Чтоб не встретиться сейчас, не срамиться.
Напряженность была, когда замедляя шаги, переступила полоску света из Параскиной комнаты. Ждала, вот выйдет из дверей сама, поглядит, поймет все. Не вышла. На кухне Ганна нащупала лампу, зажгла больше для того, чтобы приглушить сумятицу в душе, стала перетирать чистую посуду, переставлять то, что стояло уже на месте.
Вела себя так, будто вернулась из села, ходила проведать. Параска все не показывалась, корпит, наверно, над своими тетрадками. Или, может, понимает все и не хочет досаждать. Ганна как бы чувствовала осуждение, которое унижало, ранило ее гордость.
Постепенно возвращалось спокойствие, возвращалась и уверенность. Даже захотелось уже взглянуть ей в глаза. Пусть не думает о ней, Ганне, чего не следует!
Смело открыла дверь.
— Портишь глаза все? — сказала почти с вызовом.
Параска неохотно оторвалась от стола. Но встретила неожиданно довольной, даже счастливой улыбкой.
— Пьеску выкопала! Такая смешная! Смеху будет на все Глинищи! Тут одна ролька есть вдовы-барыни! Хочешь, дам тебе по знакомству?
— Нашла, о чем, — упрекнула Ганна.
— Нет, я серьезно! Соглашайся, пока не поздно! А то передумаю, сама возьму! Завидная ролька! Карьеру можно сделать мигом! Сразу прославленной артисткой стать! На все Глинищи прогремишь! Ну?
— Хватит мне той славы, что есть уже.
— Вот чудачка! Удачи своей не берешь! Ну, что ж, я предложила! Дело твое! Кусай потом локти себе! — Параска помолчала, почти не меняя тона, сказала — Заезжал твой бывший. — «Бывший» сказала с нажимом.
— Говорил что? — не скрыла тревоги.
— Нет, ничего. Посмотреть захотел! Соскучился!
— И не подождал!
Поговорили еще в том же духе. Параска вдруг с какой-то решимостью отчаяния предложила:
— Давай гульнем! Первый же день нового года как-никак. Не будет же больше первого!
…Вчера был вечер в школе. Полно мужиков, баб, учеников. Как всегда, и в классах, и в коридорах, и под окнами. Доклад был Параскин про новый год, ученики группками и по отдельности пели песни, читали стихи. Поставили и пьесу маленькую. Поздно начали и поздно кончили, за полночь. Параска, счастливая и утомленная, поздравила Ганну и завалилась спать…
Параска вдруг забегала, кинулась в угол, где стоял шкаф с одеждой, выхватила оттуда бутылочку, которая блеснула густо-красным.
— О! Наливка вишневая!
— Галина Ивановна спит уже, — попробовала угомонить ее Ганна.
— Ну, так мы тут!
Параска смела со стола книжки, журналы, тетрадки, поставила бутылку. Ганна поспешила на кухню. Стараясь не шуметь, второпях принесла что было закусить. Как знала, с утра приготовила студень. Так что закуски оказалось достаточно.
— Ну вот! — И слова, и взгляд Параски говорили, что она добилась того, чего хотела. С пониманием важности момента подняла чарку с наливкой, стукнула ее о Ганнину. — Чтоб добрый был год!
— Хорошо бы.
— Да и не год. Десятилетие начинается, — сказала Параска задумчиво. — Десять лет… Какими они будут?
Она тут же смахнула грусть: не для того сели за праздничный стол. И говорила, и держалась весело, по-дружески, вида не подала, что в обиде на Ганну. Наоборот, подчеркивала, что желает Ганне только добра.
Ганна видела, что доброжелательность ее от души, и ей становилось все легче, вольнее. Наконец разошлись так, что друг друга со смехом сдерживали, напоминали: Галина Ивановна спит.
Спать ложились веселые, довольные вечером, друг дружкой.
В кровати, в темноте, Ганна почувствовала, как все поплыло. Забрала, захмелила сладкая Параскина наливка. Во хмелю Ганне чудилась дорога среди белого поля, пустой шлях, Башлыков в возке. Видела и себя рядом с ним так явственно, будто и вправду сейчас сидела там с ним. Память воскресила их разговор, послышались, заволновали его слова: «Надо учиться!.. А может, в местечко давай? Там легче будет учиться… У нас артели там… Оттуда тебе все дороги открыты… Я сам с того начинал. Расписаться не умел… Главное… проявить настойчивость. И всего добьешься!.. Ты сможешь, я вижу!..» Слушая это, полнилась неукротимым, радостным волнением. Представила себя, незнакомую, чисто одетую, статную, в местечке, в Юровичах. Не одна была там, с ним! Совсем уже городская, такая грамотная, как Параска. Мечты эти неотступно пыталось сломать недоверие: «Навоображала себе бог знает чего! Так это все просто!» И все же видела местечко и себя в нем и Башлыкова, и голова кружилась от неисполнимого, что чудилось уже как реальное. «Новый год, — пронеслось в мыслях, — принес важное. Новое начинается. Началось!..» Чувствовала, как бы разорвалось или вот-вот разорвется все, что опутывало, связывало ее.
И вдруг холодком обдало: знает ли он про Евхима? Что у нее такой муж, из такой семьи. А если не знает и доведается, то что скажет? Но это развеялось легко: мало ли кто был ее мужем! Что было — сплыло.
Во сне ей привиделся город. Не Юровичи, а какой-то невиданный, громадный. И снилось, что она блуждает, блуждает по незнакомым улицам, ищет и все не может найти свой дом. В отчаянии пытается отыскать Башлыкова, он знает все. Но и его не может никак найти…
На другой день в сумерки, под вечер, она снова была у дороги. Сразу в потемках увидела возок. Башлыков еще издалека высмотрел ее, быстро подъехал. Когда свернули в лес, Башлыков спросил неожиданно:
— Ты была в Наровле?
— Не… — удивилась она.
— Я всего один раз. Съездим?