Страница 34 из 89
— Всюду сунуть ему нос надо! — сказал Глушак, как бы оправдываясь.
Башлыков не ответил. Дымя папиросой, показал, что у него своя забота, и забота серьезная.
— Душок нехороший! — сказал он значительно, чуть кивнув на хату Игната. Взгляд, который бросил на Глушака, на Дубодела, говорил, как это важно: «душок».
— Да-а, — сразу поддержал Дубодел. Своим согласием показал, что целиком разделяет мнение Башлыкова, — это серьезно.
Глушак виновато переступил с ноги на ногу.
— Плетет сам не знает что.
— Знает. Хорошо знает, — сказал Дубодел.
В том, как сказал, чувствовались и принципиальность, и серьезность, и мудрое предупреждение: надо быть бдительным…
— От контузии, может… Контуженный был…
Дубодел дернул губами, сказал осуждающе:
— Сердобольный ты что-то, Глушак!
Башлыкова тоже удивили слова Глушака, покладистость его. Подумал: растерялся от услышанного или не хочет, чтобы сочли, что он мстит за злые слова? Или мягкотелость?..
Не додумал, глядя в глаза Глушаку, спросил главное:
— Как он, не занимался такими разговорчиками публично?
Миканор на минуту задумался. Сказал неуверенно:
— Да нет, он не вылазит особенно…
— Что значит — особенно? Значит, бывает иногда?
— Да нет. Можно сказать, нет…
— Опять: можно сказать!
Миканор совсем сник. Преодолел себя:
— Нет.
Дубодел хмыкнул с презрением.
— А летом? Когда нарезали землю? — сказал с намеком. Как бы разоблачая.
Глушак покраснел, подтвердил:
— Схватился за грудки. С землемером…
— Взяли под арест, — Дубодел объяснял Башлыкову. Открыто, преданно. — Отправили в Алешники, в сельсовет.
— Судили?
— Не, отпустили.
— Когда?
— Сразу!
— Кто?
— Гайлис.
— Почему?
Дубодел промолчал. Молчание его сказало больше слов: он, Дубодел, до сих пор понять не может такого фокуса.
— Из-за детей… Пожалели… — отозвался Глушак. Башлыков будто не понял. Вдруг, не докурив, бросил папиросу в снег. Решительно приказал Глушаку:
— Веди!
Глава пятая
Часа за три обошли еще десяток хат, осмотрели все колхозное, пообедали у Миканора Глушака.
Было далеко до вечера, когда выехали из Куреней. Башлыков хотел побывать еще в Мокути, одной из самых далеких и глухих деревень района.
За крайними куреневскими хатами начиналось небольшое поле — белый чистый простор. Конь бежал трусцой, не очень-то торопился, поле скоро кончилось, подступил стеною подбеленный молчаливый лес. Вскоре возок нырнул в эту таинственную молчаливость, во владения леса, которому, знал Башлыков, здесь нет конца-края.
Леса здесь, а можно сказать, и лес, единый, бесконечно тянулся более чем на сотню верст. В это загадочное владение и въехал возок.
Какое-то время ехали молча. Шаркали только полозья да поскрипывали гужи. Дубодел, сутулясь, сидел рядом с Башлыковым, поднял воротник шинельки, не то дремал, не то думал. Молчал и Башлыков. Отдыхал от недавних хлопот, от виденного и слышанного.
От лесной тиши аж звенело в ушах. Пока не обвык, пестрело в глазах от черного и белого, снега, деревьев, веток, что надвигались, свисали, исчезали, снова шли и шли по обе стороны. Утомленный, он не хотел ни о чем думать, просто не очень хорошо, не по себе ему было в этой бесконечной лесной глухомани, затаенной тишине. Чувствовал и удовлетворение оттого, что сам решился добраться до такой глуши.
Но в этом своем поступке не усматривал ничего из ряда вон выходящего, тем более героизма. Просто повседневные хлопоты секретаря. Однако поддерживал, не остужал в душе горячего стремления, которое было теперь самым важным для него: как бы далеко ни было и какие бы нелегкие дороги ни вели туда, все равно доедет, доберется. И докопается. Все раскопает. Сам.
Дубодел ворохнулся, полез в карман. Закурил. Отвернувшись, чтобы дым не шел на Башлыкова, думал. Глаза, прищуренные, сосредоточенные, отражали что-то острое, жестокое. Судорожно дергались худые скулы. Курил суетливо, нервно. Окурком обжег пальцы. Едва не выматерился. Со злостью бросил окурок в снег, плюнул. Не глядя на Башлыкова, будто думая вслух, с хрипотой, но горячо произнес:
— Им разговорчики те… — Он осекся. Хотел, видимо, найти нужное слово, брезгливое. Кончил обычным, с пренебрежением: — Как горох об стенку.
Башлыков не шелохнулся. Будто не слышал. Но слова Дубодела поразили его. Дубодел словно прочитал его мысли, высказался за него. Башлыкову это не понравилось. Он как бы услышал оскорбление своей работе.
— Без разговорчиков тоже нельзя, — сказал Башлыков поучительно, со значением. «Разговорчики» выговорил с насмешкой — поставил Дубодела на место.
Дубодел то ли не заметил иронии, то ли сделал вид, что не замечает ее, сказал прежним тоном:
— Им не разговорчики нужны!
В его тоне Башлыков услышал и твердую убежденность, и тревогу, и даже боль и заинтересованно ждал, что же он еще скажет.
Однако тот сжал губы, молчал.
Башлыкова уже не раз удивляло его умение молчать. Скажет что-нибудь важное и оборвет речь, не договорив. Думай, гадай, как понимать.
Это удивляло, тем более что в выступлениях своих Дубодел был на удивление говорлив и горяч: как начнет палить без передышки, кажется, не остановится.
— Разъяснять надо, — сказал Башлыков устало. — Без разъяснительной работы нельзя…
Дубодел отозвался не сразу.
— Много разговоров у нас… — Он говорил с той же убежденностью и как бы осуждая. — Народ слушает, слушает, а сам думает: говори, говори…
Слова эти задевали Башлыкова, бередили свежую рану. Хотелось возразить.
— Нельзя без разъяснительной работы…
— Разговоры само собой… — не то соглашаясь, не то думая вслух, сказал Дубодел. — А только мало этого! — Он помолчал минуту, сказал горячо, настаивая: — Браться надо за него! Крепкой рукой! Как товарищ Сталин учит. По-большевистски.
— А мы что же, не беремся! — У Башлыкова враз прорвалось возмущение.
Дубодел не шевельнулся.
— Вы-то беретесь, — продолжал, как бы обдумывая свое. Помолчал минуту. — Да нужно, чтобы все брались!
Он будто поучал Башлыкова, но гнев у того остыл.
— Надо.
Дубодел продолжил поучительно, солидно:
— Особенно те, которые на месте. В низах.
Башлыкову уже совсем не хотелось ни сердиться, ни даже спорить. Чувствовал, что Дубодел говорит не только искренне, с болью за него, но и с горячим желанием предостеречь, помочь. Он хорошо понимал настоящее положение, чувствовал его сложность.
— Вы руководите, даете указания, как надо и что надо, — у Дубодела заходили желваки. — А на месте должны браться. А они нет, не берутся! Только делают вид! Сердобольные! Потому и идет слабо!
Снова ехали молча. Покачиваясь в возке под чуть слышный топот копыт и поскрипывание гужей, Башлыков думал про Дубодела. На вид неуклюжий, не очень-то грамотный, а с головой. Недалекий, казалось бы, а видит и вокруг и вглубь. Правильно видит и, главное, мыслит. Лучше, чем некоторые «далекие», образованные. Умный по-своему. Все ясно, просто у него. Позавидовал.
Подумал с улыбкой: необразованный, а тактичный какой! Слова лишнего не скажет, каждое слово значимое. Подумай, говорит, рассуди.
А главное, искренность какая, преданность. Все с душой, со страстью…
— Глушак етот, Евхим — штучка! — вымолвил, погружаясь в свои мысли, Дубодел.
«Штучка» сказал так, что Башлыков посмотрел внимательно.
— Что еще выкинет. Посмотрите.
Предсказывал с такой уверенностью, будто знал уже, загодя.
— И Игнат — загадочка!
В памяти Башлыкова надолго засело это «штучка», «загадочна». Засело тем более крепко, что сам считал так же[4].
Долго молчали. Конь теперь не бежал — ковылял терпеливо по свежему снегу. Возок не бросало на поворотах и на ухабах, мягко вело. И деревья, и черно-белая пестрота плыли медленно, казалось, что им и конца не будет.
4
Здесь кончается перевод Дм. Ковалева. Далее перевод Т. Золотухиной.