Метели, декабрь

Война в любой момент, продолжал Башлыков, готова ворваться в наши города и села. В наши хаты. Жечь наше добро, принудить ютиться по лесам наших детей, наши семьи. Война все время стоит у границ Советского Союза. Враг готов использовать любую нашу промашку, любой удобный момент. Это обязывает нас быть все время наготове, держать порох сухим. Не допускать никакой слабости в наших рядах.

Ганна ловила каждое его слово. Его озабоченность, тревога и его гнев волновали Ганну, вводили ее в мир, которого она не знала и который, оказывается, так угрожал ей, всем людям, и этим, и многим другим на свете, что живут беззаботно, слепо. Его беспокойство за все это, и среди всего также и о ней, снова незаметно сближало ее с ним, объединяло. Возбужденная, захваченная тем, что он говорит, она снова и снова удивлялась, как он много знает. Знает, что делается во всем мире. «Было за что поставить над районом! — подумала с гордостью и неотступной ревностью. — Есть же такие образованные!..»

Ей нравилось и то, что он иногда говорит не так, как другие, непонятно, по-ученому: до того образованный, дотянуться непросто.

Строгим, взволнованным был Башлыков и тогда, когда начал рассказывать, что происходит в нашей стране. В СССР большевистское наступление, открыто сообщил он, идет в непрерывной борьбе с самыми разными вражескими силами, которые всеми способами стремятся подорвать нашу страну изнутри… Несмотря на то, что большевистская партия ведет бой с врагами всех мастей, это сопротивление не только не затихает, а все обостряется и создает еще большие трудности на нашем пути. И если мы все же добились огромных успехов в строительстве социализма, то это только говорит о непобедимой силе Советского Союза… Голос Башлыкова подобрел, даже повеселел, когда он с восхищением, со многими примерами начал рассказывать, как преобразует Советскую страну индустриализация, что разворачивается по плану пятилетки. Далекие Магнитогорск, Челябинск, Харьков вдруг оказались совсем близкими родственниками и помощниками их Глинищам, их надежными защитниками. Правда, Ганна заметила, что тут внимание к Башлыкову и его влияние на людей заметно ослабели. Люди гудели, рассеивалось внимание, в глазах появилось недоверие. Будто говорил о необязательном и о том, о чем можно гадать по-разному. В этот момент речь Башлыкова во многом утратила свою силу, свою значительность.

— Что мы имеем в сельском хозяйстве? — Башлыков сделал паузу, как бы давая время подготовиться к новому, очень важному. В голосе его были тревога и твердое мужество, когда он начал говорить, что наступление в деревне особенно обострило бешеное сопротивление вражеских элементов, которые, предчувствуя свою близкую гибель, не останавливаются ни перед чем. Тут Ганна почувствовала, как зал снова пронзила внимательная, настороженная тишина. Все снова смотрели на него, ждали. — По всей стране кулаки и их пособники в бессильной злобе идут повсеместно на открытые выступления. Жгут колхозные постройки, дома сельских активистов, стреляют из обрезов в селькоров… Они думают, что этим звериным террором запугают нас, сорвут коллективизацию. — Голос Башлыкова набрал силу. Башлыков заявил твердо: напрасно они рассчитывают на это! Большевики не из робкого десятка! Борьба еще более сплачивает наши ряды. Ряды большевиков и передового крестьянства!..

Сила его слов, чувствовала Ганна, была не так в самих словах, как в том, что есть за этими словами, в том чувстве, с каким они слиты. За всем ощущалась искренняя непоколебимая убежденность, преданность, которая заставляла утихать недоверие многих, а Ганну просто увлекала, захватывала. Такой горячей убежденности она еще не видела ни в ком. И от этого ко всему примешивалась все та же ревнивая печаль…

— По всей стране, — заговорил он ровней, однако все с той же убежденностью, — неслыханными темпами разворачивается массовая коллективизация… По всему Советскому Союзу есть уже не только такие районы, где коллективизировано более пятидесяти процентов, а есть и районы сплошной коллективизации!.. Такие районы есть в Поволжье, на Кубани, на Украине, в важнейших зерновых областях. Есть такие районы и у нас, в Белоруссии. Например, Климовичский район… Идет дело к сплошной коллективизации. Мы поставили вопрос о том, — голос Башлыкова снова приобрел особенную значительность и твердость, — чтобы и наш Юровичский район включили в высшую группу по коллективизации, и в ЦК поддержали нас. Мы поставили перед собой ударную, большевистскую задачу: к весне следующего, 1930 года коллективизировать район на все сто процентов!.. Мы поставили эту задачу, — заговорил Башлыков еще более уверенно, будто выделяя, — и мы ее выполним! Несмотря ни на что!

В классах, в коридоре стояла тишина. Была минута, показалось, всех охватило оцепенение. Перестали вдруг дымить цигарками, сопеть. С уважением, ревниво Ганна почувствовала: этот сделает! Что захочет, сделает! Вот сила!..

— В этом свете всем должно быть ясно, — голос его стал тише, деловито сдержаннее, — какое значение придает райком тому, что произошло в вашем колхозе. Это удар по всему району. Товарищ Дубодел правильно сказал… Поэтому мы должны принципиально вскрыть причины, которые довели до всего этого. Тут товарищи, которые выступали, называли разные причины, чтоб объяснить случившееся. Почему развалился колхоз… Они называли много причин, — в голосе Башлыкова послышалась сдержанная усмешка. — Но не назвали главной… Главная причина — не будем закрывать глаза, назовем вещи своими именами — серьезная, политическая. Колхоз распался, — заговорил Башлыков, подчеркивая каждое слово, — в результате вражеской деятельности! Колхоз подорвали — явными и скрытыми методами — кулацкие элементы!.. Поэтому то, что произошло здесь, райком рассматривает как политическое явление, которое требует политических выводов и мер. Беспощадных мер. Вражеские силы всех мастей, — он говорил твердо, сильно, — действуют широким фронтом. Они действуют в международном масштабе и на внутреннем фронте. Они не брезгуют ничем, чтобы подорвать нас. Они вредят нам и в больших государственных делах, и в малых. В любом селе, в любом колхозе…

Классовый враг действует. И мы тоже, — голос Башлыкова твердел, — будем действовать! Мы будем беспощадно бить по врагу и его пособникам! Откуда б они ни вылезали!

В свете всего того, что я сказал, — Башлыков, было видно, заканчивал, — райком призывает всех колхозников деревни Глинищи вернуться в колхоз, возродить его. Ударить по врагу нашей объединенной силой — колхозом!

Он сел. Тишина сковала зал. Хоть бы кто кашлянул. Хоть бы кто пошевелился. Была растерянность перед ним. Перед силой и правдой, которую донес он. И которую вдруг почувствовали так сильно. Потом Ганна заметила, как из коридора перестали нажимать, начали отступать от дверей в темноту. Зашевелились в зале, задымили, кто-то закашлял.

Спохватился, поднялся Борис.

— Кто еще хочет сказать?

Он оглядывал класс. Люди отводили взгляд, опускали глаза, смолили цигарки. Подождал. Никто не отозвался.

— Нету охотников?

— Хватит уже! — поднялась, спокойно и тяжело вздыхая, тетка Маня. — И так поздно!

Как бы ждали этого, сразу нетерпеливо подхватили.

— Аге! Развиднеется уж скоро!.. День вон!..

— Поговорили уже!.. Сколько ж говорить!

— Хватит!

Борис наклонился к Башлыкову. Тот что-то шепнул ему.

— Ну, если нет охотников, — сказал Борис, соглашаясь, — надо принять решение.

— Какое еще решение? — остро нацелилась Гечиха. Опять засосала цигарку, однако глаз не отвела. В зале все глядели на Бориса, ждали.

— Ну, решение, что мы, — сдержанно, с достоинством сказал Борис, — возобновляем колхоз. И все, которые вышли, возвращаются назад… И будем работать, как раньше…

Минуту снова была тишина. Тишина напряженная и настороженная. Глаза то беспокойно бегали по лицам ближних, что сидели за столами, на столах, то впивались в Бориса, в Башлыкова.

— А зачем ето? — осторожно запротестовал кто-то позади.

— Не надо! — откликнулся более уверенно другой голос.