Метели, декабрь

Гайлис после Дубодела заговорил, показалось, необычайно спокойно, тихо. Подтянутый, в военном кителе, с аккуратно зачесанными назад русыми волосами, стоял он за столом и неторопливо, старательно выговаривая каждое слово, выразительно подчеркивал каждую мысль.

— Были недостатки в работе. Это верно. Были. И недостатки немалые. Большие… — Люди и в коридоре, и в комнатах смотрели молча, внимательно, выжидали. Он же спокойно, весомо укладывал, будто кирпичи: — Честные люди работали, а получали мало. Двести граммов за день. Это не получка. Килограмм картошки — тоже не получка!..

— Не получка! — выдохнул кто-то рядом с Ганной.

— Правильно!

В коридоре и в комнатах забурлили горячие голоса, поднялся шум. Гайлис неподвижно, будто не замечая, постоял, переждал его.

— Мало кормов заготовлено, — продолжал он ровным голосом. — Скотину весной нечем будет кормить. Соломой придется кормить. Значит, скотина будет голодать… это уже видно… — Каждое слово латыша отзывалось среди слушателей неспокойным гулом. В коридоре так гудели, что Ганне трудно было слушать. Кто-то из мужчин не выдержал, крикнул:

— Тише вы!

Слушая, как слово за словом Гайлис рисовал невеселое положение в колхозе, как нарастал недобрый гул, Башлыков, отметила Ганна, нетерпеливо повернулся к нему. Видать, был недоволен его выступлением. Однако Гайлис не заметил — или не хотел замечать — башлыковского взгляда; вел и вел разговор про беды и неудачи колхоза. Только обрисовав положение, остановился.

— Конечно, тут дыма без огня не бывает, — будто вслух подумал он. — Есть всякие причины. Вина есть… Виновато руководство колхоза. Правление, председатель товарищ Черноштан. Это правильно… Но, — голос Гайлиса помощнел, набрал силу, — виноваты не только они. Не одно руководство. Виноваты вы сами! Колхозники. — Он переждал гомон неудовольствия. — Какой урожай собрали?!

Он смотрел в зал, как судья, ждал ответа. Ответил Борис Казаченко:

— Жита — четыре с половиной центнера с гектара, картошки — двести тридцать пудов…

— Вот! Это не урожай!.. — строго отчеканил Гайлис. — Почему так получилось? — Он оглядел притихший класс, потребовал ответа. Все молчали. Ответил сам: — Так получилось потому, что плохо пахали. Плохо сеяли. Плохо убирали… Работали не так, как на себя. А как на панов! — В темноте коридора завязался какой-то спор, в классе снова нарастал шум, однако Гайлис не обращал на него внимания, упорно вел свое. — Много добра расхитили. А никого не поймали. — Гайлис судил непримиримо: — В колхозе не было порядка, дисциплины. А без порядка, дисциплины нету работы. Или есть плохая работа… — Он говорил убежденно: в колхозе должна быть хорошая дисциплина. И надо трудиться, как на себя, а не как на панов! Закончил, как распорядился: надо вернуться в колхоз! Укреплять его!

Когда он сел, в обоих помещениях волнами заходил галдеж. Говорили, спорили и в коридоре, и около Ганны, торопливо затягиваясь цигарками. Больше было, слышала Ганна, недовольных, однако Гайлис хоть бы шевельнулся за столом.

Поднялся Борис.

— Кажется, много охотников выступить появилось? — в голосе его была издевочка. — Дак кто хочет сказать слово?

Гул начал быстро стихать. Почти все глаза уставились на Бориса, однако никто не просил слова.

— Неужели нет охотников?! — не без насмешки удивился Борис. — Столько ж вон гудело!..

— Нехай начальство говорит! — крикнул задиристо худой, с кепочкой на макушке.

— Начальство уже говорило! Хорошо было бы послушать и народ!

— Послухаете вы! — врезался злобный голосок.

— Аге!

Снова пошел недобрый гомон. Борне объявил, что выступит Миканор, секретарь Алешницкой партячейки. Миканор стоял смущенный, ссутулившийся, пока Борис просил стихнуть, послушать.

— Уже и куреневцы учить будуть! — зло выкрикнул кто-то в полутьме.

— Не говори! Все лезут!

Ганна от неожиданного выпада замерла, покраснела. Затаив обиду, особенно ревниво следила за Миканором: будто ему надо было защитить честь не только свою, но и ее, и всех куреневцев. Почувствовала его вдруг самым близким себе — один он был здесь из ее родного уголка, из ее молодости.

Миканор начал также с укора. Все смотрели на Глинищи как на передовую деревню, как на пример для других, на который надо всем равняться. А вышло так, что именно Глинищи показывают теперь пример того, как не надо делать.

— От ты и покажи! — перебили его насмешливым окриком.

Борис громко застучал по столу, попросил не перебивать. Миканор переждал шум. Не захотел ввязываться в спор. Колхоз распался, сдержанно продолжал развивать ту мысль, которую перебили, и это в такое время, когда Алешницкий сельсовет в целом повернул на новую дорогу. Когда у нас, не секрет, есть немалые успехи, особенно в колхозе «Коммунар» и других. Перебарывая шум, что стал расти, Миканор тут же отметил рассудительно: конечно, у нас есть и колдобины, и у других, бывает, не гладко все идет. Он долго говорил о том, как тяжело было сначала налаживать колхоз в Куренях и как не ладилось раньше в «Коммунаре». Затем стал рассказывать про то, что надо сельсовету сделать в этом году. Говорил обо всем, что приходило в голову, разбросанно и на редкость для него неуверенно. Слушая, Ганна чувствовала, что история с глинищанским колхозом угнетает его, что он не верит, будто сход может поправить дело. И говорит только потому, что надо говорить, по обязанности. Ганне понравилось, что он почувствовал настроение людей и не задирался, как обычно в Куренях, говорил сдержанно, скромно.

За ним Борис звонким, довольным голосом объявил:

— А сейчас выступит наша учительница Параскева Андреевна Дорошка.

Параска пошла к столу своей легкой, пружинистой походкой, чуть поводя привычно плечами, с задорно поднятой головой. Уверенно положила руку на край стола, окинула взглядом сход. Ганна видела, прямо на глазах произошло необычное — хмурые, недоверчивые лица в зале яснели. Глаза глинищанцев смотрели доверчиво, заинтересованно…

— Вот здесь Борис сказал, — весело кивнула она ему, — сейчас выступит учительница!.. Я учительница. Я человек, которому по закону надо учить. Меня для этого готовили. Мне для этого дали много разных советов. — Параска все держалась того же доверительного, непосредственного тона. — Конечно, могут найтись такие умные люди, которые скажут, что я не вообще учительница, а школьная учительница! Что моя задача одна — учить школьников! Да еще школьников начальных классов! Самых малых! Но так могут сказать только люди, которые носа не высовывали из города. Не знают, кто такой учитель в деревне!.. Учитель в деревне, — в голосе послышалось озорство, — и кум, и сват, и черту брат! Обязан уметь научить всему и малого и старого! Он не может сидеть только в школе и не видеть того, что творится на улице!.. И вот я также, на столе каждый вечер гора тетрадей, стараюсь не сидеть только в школе. Откладываю тетради на ночь, выхожу в село! Поглядеть, кто чем занимается! И что вообще у нас делается!.. Вот я и теперь гляжу, стараюсь разобраться, что ж это у нас происходит! — Ганну не удивляли ни бойкость, ни нарочитая Параскина искренность — хорошо знала Параску. Видела, что недаром она старалась подступиться. По коридору, по классу шел согласный, одобрительный гул. Женщины вздыхали, кивали головами: правду говорит, ходила, глядела, помочь старалась. — Видела я, как говорили, беседовали все. И дядька Змитро, и тетка Марья, и тетка Гечиха, и все другие… Видела я, как горевали, и думала себе: ничего! Теперь тяжко — потом легче будет! Наладится!.. Быть не может, чтоб не наладилось! У других же идет на лад, почему ж у наших не наладится?.. Разве ж наши хуже, чем другие? Разве у наших руки хуже или работать они не приучены? Или не такие умные?.. — Параска горько пожалела: — А вот же не вышло у нас!.. Почему?! — Ганна с нетерпением ждала, что она дальше скажет, куда поведет дальше. Параска не ответила сразу. Только искренне, от души сказала: — Я знаю, каждому из вас больно. И мне тоже больно, очень больно… А если болит, то хочется кричать, а не думать!.. Но не надо и горячиться очень! — осторожно посоветовала она. — Надо подумать хорошенько. Подумать, как сделать, поправить все, что не так!..