Под ивой

Бедняга схватил своего хозяина за руку и вскричал: «Иоганна!» Но крик его был заглушен музыкой. Хозяин же кивнул в ответ головой и сказал: «Да, ее зовут Иоганной!» И он показал на листок — там стояло ее полное имя.

Да, это был не сон! И весь народ ликовал; ей бросали цветы и венки, и стоило ей уйти, ее опять звали назад; она уходила и выходила, уходила и опять выходила.

На улице карету ее окружила толпа, выпрягла лошадей и повезла ее. Кнуд был впереди всех, веселее всех, и когда они добрались наконец до великолепного освещенного дома, где жила Иоганна, Кнуд встал перед самыми дверцами кареты. Дверцы отворились, и она вышла. Свет падал ей прямо в лицо; она улыбалась и ласково благодарила всех, она была растрогана… Кнуд не сводил с нее глаз, она тоже посмотрела на него, но не узнала. Господин со звездой на груди подал ей руку. (Это был ее жених — толковали в народе.)

Кнуд пришел домой, и — котомку на плечи! Он хотел, он должен был вернуться на родину, к бузине, к иве… ах, под иву!

Хозяева просили его остаться, но все уговоры были напрасны. Они говорили ему, что дело идет к зиме, что все горные перевалы уже занесены снегом. Нужды нет, он мог идти за медленно двигающейся почтовой каретой — для нее-то ведь уж расчистят дорогу!

И он побрел с котомкой за спиной, опираясь на свою палку, взбирался на горы, опять спускался. Силы его уже начали слабеть, а он все еще не видел перед собой ни города, ни жилья. Шел он все на север, над головой его загорались звезды, ноги его подкашивались, голова кружилась… В глубине долины тоже загорались звездочки, словно и под ногами у него расстилалось небо. Кнуду нездоровилось. Звездочки внизу все прибывали и прибывали, становились все светлее, двигались туда и сюда. Это блестели в одном маленьком городке огоньки в окнах домов, и, когда Кнуд сообразил, в чем дело, он собрал последние силы и кое-как доплелся до постоялого двора.

Целые сутки пробыл он тут; все тело его просило отдыха. Сделалась оттепель, в долине стояла страшная слякоть и грязь, но на другое утро явился шарманщик, заиграл датскую песню, и Кнуд сейчас же отправился в путь. Много дней шел он, не останавливаясь, торопясь изо всех сил, как будто дело шло о том, чтобы застать в живых домашних. Ни с кем не говорил он о своей тоске, никто не мог и подозревать о его глубочайшем сердечном горе. Да и что задело людям до такого горя — оно неинтересно; нет до него дела даже друзьям. У Кнуда, впрочем, и не было друзей. Чужой всем, пробирался он по чужой земле на родину, на север. В единственном полученном им больше года тому назад из дому письме говорилось: «Ты не настоящий датчанин, как мы все: мы ужасно привязаны к своей родине, а тебя все тянет в чужие страны!» Да, родители могли так писать, они ведь знали его.

Смеркалось. Кнуд шел по большой дороге; в воздухе уже становилось холоднее, а самая почва — ровнее, больше встречалось лугов и полей. У дороги стояла большая ива, и вся окрестность смотрела такой родной, чисто датской! Кнуд сел под иву. Он очень устал, голова его упала на грудь, глаза закрылись, но он ясно чувствовал, что ива ласково склонилась к нему ветвями. Дерево было похоже на могучего, сильного старца… на самого «батюшку»! «Батюшка» нагнулся к Кнуду, взял его в объятия, как усталого сына, и понес домой, в Данию, на открытый морской берег, в садик, где он играл еще ребенком…

Да, это был сам «батюшка» из Кьеге, он пошел искать сына по белу свету, нашел его и принес в садик возле речки! Тут же стояла и Иоганна, разодетая, с короной на голове, какой Кнуд видел ее в последний раз. И она встретила его радостным: «Добро пожаловать!»

Тут же, возле, стояли две чудные фигуры, и все же они походили теперь на людей куда больше, чем во времена детства Кнуда — и они тоже изменились. То были две коврижки: кавалер и девица. Они стояли к Кнуду лицевой стороной и были на вид хоть куда.

— Спасибо тебе! — сказали они. — Ты развязал нам язык. Ты объяснил нам, что нужно свободно высказывать свои мысли, а иначе не будет никакого толку. Ну вот, теперь и вышел толк: мы — жених и невеста.

И они пошли рука об руку по улицам Кьеге и даже с оборотной стороны были ничего себе, вполне приличны. Они направились прямо в церковь, Кнуд с Иоганной — за ними, тоже рука об руку! Церковь ничуть не переменилась, чудесный плющ все так же вился по красным стенам. Главные двери были отворены настежь, слышались звуки органа.

Коврижки вошли в церковь и вдруг отступили в сторону: «Господа вперед!» — сказали они, и Кнуд с Иоганной очутились впереди. Оба преклонили колена, и Иоганна склонилась головкой к лицу Кнуда. Из глаз ее текли холодные, ледяные слезы — это растаял от горячей любви Кнуда лед ее сердца.

Слезы ее упали на его пылающие щеки, и он проснулся и увидал, что сидит под старой ивой, в чужой стороне, в холодный зимний вечер, один-одинешенек… Ледяной град так и колол ему лицо.

— Я пережил сейчас блаженнейшие минуты в моей жизни! — сказал он. — И то — во сне! Боже, дай же мне опять заснуть! — И он закрыл глаза, сладко заснул.

Утром пошел снег, совсем занес его ноги, а он все спал. Сельчане шли в церковь и увидали на дороге мертвого подмастерья. Он замерз — под ивой.

Комментарии

1

Слова из популярного датского водевиля, соч. г-жи Гейберг. — Примеч. перев.