Страница 41 из 68
— Ты решил, что мы будем делать четырнадцатого августа?
— Колин предложил сыграть в гольф.
— Хорошая идея. А ты как думаешь?
— По-моему, неплохо.
— Ладно. Мне надо отвести детей домой.
— Хорошо. Увидимся.
— Пока.
А химер уже не остановить. Уходя с площадки, я оборачиваюсь, смотрю на профиль Ноджа. Он не замечает этого, а я разглядываю его и не могу понять, что же меня в нем привлекало до сих пор. Как выяснилось сегодня, он может быть нежным, но это… так глубоко зарыто. Не раскопать, не подлезть. А может, меня в нем уже ничего не привлекает. Может, он меня пугает. Но чем?
В это самое место и направлен луч, эти самые химеры и выползают наружу. Я вспоминаю об этом, проснувшись ночью от шума проезжающей машины или от рева мотоцикла. Широко раскрыв глаза, сижу на кровати: я в своей спальне, но в другом времени, пятнадцать лет назад в доме родителей.
Глава двенадцатая
Утренняя слава
Кажется, к этому времени прошло не больше года с тех пор, как я познакомился с Ноджем ближе. Раньше мы не часто общались, даже после того, что случилось с Колином. Мы с Колином и Тони попали в один поток, а он в другой. Но мы оба хорошо бегали, и в пятнадцать лет вместе участвовали в эстафете 4×100. Коренастый, крепкий, без нынешней жировой прослойки, с сильными ногами, он был идеально сложен для спринта. Мы оба бегали за школу; случалось, я ронял эстафетную палочку, и Нодж, чем он и обратил на себя мое внимание, единственный из всей команды относился к этому с сочувствием, а не орал на меня. Я уже говорил, что тогда Нодж был другим. Мягче. Он ведь добрый. Почему-то я часто об этом забываю. А с виду не скажешь. Он скрывает это, как, впрочем, и все остальное.
В те времена он одевался почти кричаще. Я помню, у него был длинный красный свитер из альпаки, какие-то штаны песочного цвета и кеды, предвестники кроссовок. Тогда в нем было много странного, сейчас это осталось только в манере курить, в остальном он как бы обезличился.
Жил он неподалеку от нас с Колином, так что мы стали ходить все вместе, пиная по дороге пустые банки из-под пива, покуривая втихаря сигареты в грязной ложбине на полпути между домом и школой. Уже тогда курил он неподражаемо. Я пытался копировать его движения, но выходило плохо.
У Ноджа всегда был острый язык; но тогда он шутил, в общем, безобидно, а сейчас его шутки — на грани цинизма. Он по-своему смел и мстителен. Если учитель был несправедлив к какому-нибудь ученику, Нодж подсыпал сахар ему в бензобак. Он никогда не уходил от драки: если кто-то задирался, он вставал, как слон, между нападающим и жертвой и предлагал им схватиться. Он всегда был на стороне слабого. Думаю, поэтому он мне и понравился. И уж точно поэтому вступился за Колина, хотя они никогда не были особенно близки. Но он знал, что значит быть слабым: он знал, какую цену за это надо платить, какой это позор.
И в то же время Нодж был жестким. В нем чувствовалась какая-то твердость, стержень, что ли, и наличие этого несгибаемого стержня с годами становилось все очевидней. И опять-таки с годами это стало граничить с отстраненностью. Иногда мне кажется, он озлобился из-за чего-то, что произошло в эти десять лет, что стало болезненным разочарованием, вывернув его сильные стороны наизнанку. Но я понятия не имею, что это могло быть. Или не хочу иметь.
В общем, спустя несколько месяцев совместных походов домой и забегов в эстафетах мы начали встречаться по вечерам. Пятнадцать лет — это промежуточный возраст, когда ты уже вышел из детства, но еще не дошел до бара. И поэтому летними вечерами мы просто встречались и слонялись бесцельно, иногда не безобидно: то срывали дорожный знак, то пуляли из пневмонических пистолетов по птицам, нарочно промахиваясь.
Иногда мы звали с собой Колина. Ничего особенного не происходило, но был один случай, связанный с Колином, который я хорошо помню до сих пор. Я обсуждал это с Тони и Ноджем, и мы так и не смогли понять, что кроется за внешне безграничной податливостью Колина.
В тот раз мы с Колином и Ноджем возвращались домой, у меня был пневмонический пистолет, я резко повернулся и выстрелил в голубя — просто смеху ради. Я, естественно, рассчитывал промахнуться, как всегда, но угодил в крыло. Птица издала странный сдавленный звук, отскочила в сторону и начала истекать кровью. Она шаталась. Ясно было, что ранение серьезное. Летать она больше не сможет.
Я испытал шок, меня тошнило от отвращения, мне было страшно, я чувствовал полную беспомощность. Птица начала пронзительно вопить, больше всего это походило на крик боли. Нодж посмотрел на меня, а я — на него.
— Что будем делать?
— Не знаю. Это…
— Нам придется…
Колин абсолютно спокойно взглянул на нас и сказал:
— Ее надо добить.
Мы с Ноджем в ужасе замотали головами.
— Можно позвонить в ветеринарку.
— Можно наложить шину.
— Надо посоветоваться с твоей мамой.
Но Колин не шелохнулся. А потом снова произнес тем же ровным голосом:
— Нет. Ее надо добить.
Он спокойно подошел к птице, взял один из булыжников, лежавших по периметру лужайки, и с размаху бросил на голову птицы.
— Готово.
Голубь все еще двигался. Колин продолжал бить камнем, пока вместо головы на асфальте не образовалось кровавое месиво. Затем посмотрел на наши с Ноджем обалдевшие лица.
— Вот теперь все.
И пошел дальше. Мы с Ноджем молча двинулись следом. В первый раз в жизни я был напуган Колином. Меня испугало нечто темное внутри него.
Но это было из ряда вон выходящее событие. Обычно же мы бесцельно и безобидно шатались по улицам, мечтая поскорее оказаться подальше от этих мест. Нодж рассказывал о путешествиях, в которые он мечтал отправиться, я полагаю, в те времена он подразумевал под этим нечто большее, чем вождение такси. Он заходил в турагентства, брал все бесплатные буклеты, садился со мной на скамейку в парке и начинал разглядывать залитые солнцем картинки.
— Смотри, Шри Ланка. Какой пляж белый. А море? Разве такое может быть? Китайская деревня. Сейчас там, наверное, полно туристов. Ты только глянь! Здорово, правда? «Ямайка — жемчужина Карибского моря». С ума сойти! Восточный остров. Смотри, какие у них странные лица. А этот похож на Колина.
И все в таком духе. Он мог сидеть так часами, мечтая о том, как поедет в то или иное место, будет лежать на этом пляже, ходить по этим джунглям, карабкаться на эту гору, забираться в эту пещеру.
Но одно место привлекало его особенно, не знаю почему. Он был помешан на Фиджи. Он разглядывал в буклете снимки с высоты птичьего полета: яркие, радужные голубые и зеленые цвета. Он смотрел обе версии «Голубой лагуны». У него на стене висел портрет Брук Шилдс в юбке из тростника. У него была вся литература о Фиджи, когда-либо выпущенная.
— Смотри, Фрэнки. Это же… это же рай. Никого вокруг. Голубое небо, синее море. Коралловые рифы. Господи, как бы мне хотелось поплавать с аквалангом вокруг этих рифов. Там водятся акулы. Раньше там были охотники за скальпами.
Про Фиджи он знал все. Что архипелаг состоит из 322 островов, на которых можно жить, а еще там есть тысячи маленьких островков. Что существует семь основных видов кораллов: больше всего ему нравился огненный лосиный рог, с красивыми завитушками и изгибами, который он видел, конечно, только на фотографии. Он знал про ритуальный напиток кава, про то, как традиционно запекают мясо в яме, про хождение по горящим углям, про то, как охотятся на скатов с копьями, про танец меке. Фиджи был его мечтой, его землей Обетованной, его собственной голубой лагуной.
Но пока Нодж не выбирался дальше Германии на Октоберфест, да еще однажды съездил по дешевой путевке на выходные на Ибицу.
Иногда в этих мечтательных прогулках принимал участие Колин, реже — Тони, у которого уже в те времена знакомых было больше, чем у всех нас, вместе взятых. Но в тот раз, в тот тщательно стертый из памяти и только сейчас пропущенный цензурой раз, мы были вдвоем с Ноджем.