Страница 34 из 68
— А что в этом мире, в конце концов, имеет значение?
Тони задумчиво кивает, словно пораженный глубиной и силой мысли.
— Мысль интересная, — признает он, шмыгая носом и утирая сопли. — Но я-то пытаюсь понять, какое отношение это имеет к моей пятерке?
На лице Кроули появляется улыбка.
— Это означает, что вашей пятифунтовой купюры больше нет — символ лишился своей власти.
Тони снова кивает, на сей раз энергичнее, как будто, наконец постиг глубокий философский парадокс.
— Это означает, забудьте о своей пятерке, расстаньтесь с ней. Двигайтесь дальше. В самом деле, что вы потеряли? — жизнерадостно вещает Кроули. — Всего лишь символ. Вам осталось только распрощаться с вашей привязанностью к нему. Вы понимаете?
Тони перестает кивать и спокойно произносит:
— Да, я понял. Спасибо.
Волна пробегает по аудитории. Кроули склоняет голову, медленно закрывая глаза, осознавая происходящее.
— Но, мистер Кроули…
— Крис.
— Крис. Я хотел вас спросить. Вы-то сами понимаете?
Я издаю стон, теперь мне абсолютно ясно, что произойдет. Тони надвигается на Кроули. Тот по-прежнему безмятежно улыбается.
— Понимаю что, Тони?
— Понимаешь ли ты, Крис, что ты покойник, ворюга хренов?
И он хватает Кроули за плечи, встряхивает и бьет головой ему в переносицу. Кроули рухнул как подкошенный, из носа хлынула багровая струя. Он задыхается. И вдруг начинает кричать, при этом его американский акцент как ветром сдуло — зал заполняют сочные, гортанные бирмингемские гласные.
— Ты, козе-оол. Я тебе яйца оторву.
Он приподнимается, чтобы ударить Тони, но промахивается. Тони припечатывает его к полу ударом по ребрам, наклоняется над ним. Я вскакиваю и устремляюсь к сцене, чтобы прекратить драку. Но Тони уже дотянулся до Кроули и держит его за рубашку. Аудитория визжит и вопит.
Слышу, как Тони говорит:
— Спокойно, клоун. Это же всего лишь пустышка, просто символ, и ничего больше. Символ тогочтотытамхочешь.
Большим пальцем он надавливает Кроули на переносицу, отчего тот начинает истошно вопить.
— А это имеет только то значение, которое вкладываешь ты.
Еще удар. Теперь Кроули неподвижно распростерт на полу сцены. Тони стоит рядом. Я тяну его прочь. А он, оглядываясь, кричит:
— Попробуй с этим справиться, мужик.
В зале полная неразбериха. Я ищу глазами Веронику, но ее нигде нет. Тащу Тони к выходу, опасаясь, что кто-нибудь мог вызвать полицию. Он обхватывает меня. Я понимаю, насколько он пьян. Пытаюсь разобрать, что он говорит, и тут же жалею об этом — лучше бы не слышал.
— Фрэнки, дружище. Ты мой спаситель. Не женись, Фрэнки. Оставайся с нами. Веселись. У тебя еще много времени осталось. А ты от всего хочешь отказаться. Ради какой-то обыкновенной девчонки.
Он дышит мне прямо в лицо, запах пива и чипсов. И хотя он вряд ли понимает, что говорит, я все равно потрясен.
— Я не ради нее это делаю.
— Тогда зачем? Зачем ты это делаешь?
— Зачем? Потому что хочу… — Я замолкаю на полуслове. — Потому что хочу… наладить отношения. Потому что устал жить сам по себе. Я хочу стать частью чего-то… кого-то… еще.
Вдали уже слышны сирены полицейских машин. Я тащу Тони за воротник по коридору, он волочится сзади, вцепившись в мою рубашку.
Тони закусывает губу, закатывает глаза к белому потолку, потом поворачивается ко мне и говорит лишенным выражения и неожиданно трезвым голосом:
— Ты высокопарный придурок, Фрэнки. Более того, ты заблуждающийся придурок. Послушай, что я тебе скажу. Мы все одиноки. Независимо от того, кого ты трахаешь и сколько, неважно, женишься ты или нет. Ты сам по себе. С твоей головой и твоим членом. Ты идешь своей дорогой. А все остальное — сказки Уолта Диснея и Стивена Спилберга, и ты это знаешь, все остальное…
Я уже вывел Тони на улицу и пытаюсь увести как можно дальше от места, где он устроил скандал. Костюм Тони покрылся пылью и уличной грязью. Под носом образовалась тонкая пленка с примесью белого порошка — еще одна причина его состояния, так что ему тем более не стоит попадаться на глаза полицейским. Тони наконец удалось подобрать слово, которое он так долго искал.
— Все остальное — миф. То, о чем говорил этот бирмингемский сукин сын.
— Нет, Тони. Я не верю. И я знаю, что это не сказки Уолта Диснея. Я просто хочу жить нормальной жизнью. Хочу быть как все. Я не ищу счастья. Я ищу перемен.
Как выяснилось, это была сирена «скорой помощи», а не полицейской машины. Я все еще волоку Тони по улице. Вряд ли он слышал хоть слово из того, что я сказал. Вижу, как вдали Кроули выводят через запасной выход. Я отпускаю Тони, и он медленно оседает на землю. Он слишком пьян, чтобы на него обижаться.
— Какой же ты злобный ублюдок, Тони, — тихо говорю я.
Но я всегда это знал. И тем не менее был его другом. Более того, именно жестокость Тони и свела нас.
Глава десятая
Ядовитое жало Тони Диамонте
Если хронологически моим первым лучшим другом был Колин, то вторым, соответственно, — Тони. Он вытеснил, затмил и, в каком-то смысле, уничтожил Колина, заморозил его, остановил его развитие, уничтожил его потенциал, способствуя превращению Колина в того, кем он является. Не без моей помощи, конечно.
Хотя в каком-то смысле он просто завершил давно начавшийся процесс. Наши отношения с Колином к тому моменту уже изменились, они стали тускнеть, когда мы перешли в среднюю школу. Многие мои друзья — не такие близкие, как Колин, никто из них рядом с ним не стоял — остались в прошлом, были отсечены, обреченные прозябать в болоте «Голдхокхай» — школы, которую сейчас бы назвали отстойной: грубые, плохо питающиеся дети, ругающиеся матом в присутствии учителей. Три четверти моих друзей оказались там, либо попали в такую же районную школу: «Клем-Эттли-Колп» или — хуже ничего не было — Св. Барта, где детям покупали подержанную одежду, и хулиганы каждый день устраивали драки до крови.
Но мы с Колином относились к так называемым сливкам общества. В районе осталась одна спецшкола, и наши родители отправили нас туда. Как всегда, я прошел легко, а он проскрипел на дополнительном наборе. Может быть, в другой школе ему было бы легче, но здесь он был обречен плестись в хвосте. Его спасал только почерк в сочетании с уникальными способностями к математике и компьютерам.
Школа располагалась в новом здании и имела собственную форму, красивую, с остроконечной фуражкой. Сначала мы с Колином растерялись и держались друг друга, пытаясь зацепиться за старый багаж: за маленький замкнутый мир, в котором кроме наших отношений, нашего без слов понятного молчания, все остальное мало что значило.
Но нас подхватывали приливы и течения; они могут возникнуть и прорваться в вашу жизнь, как я понимаю теперь, в любой момент и с любой стороны, огромные неуправляемые волны, с безразличными, безжалостными гребнями. Мы стали частью чего-то большего, чем мы сами, чего-то, живущего по совсем другим правилам, чем те, к которым мы привыкли. Я понял, что придется многому учиться, и делать это надо было быстро. А Колин, я знал это уже тогда, избрал другую, пагубную стратегию. Он начал зажиматься, прятаться. А прятаться нельзя. Нигде не спрячешься.
Мы по-прежнему остались черепахой и зайцем. И новой школе удалось более явно и выпукло обозначить эти наши различия, определявшие стиль поведения перед лицом новых сил, ополчившихся против нас.
Тончайшие трещины, испещрившие дамбу, которую мы возвели, защищаясь от внешнего мира, углубились, и вся конструкция развалилась как-то вечером в четверг. Сейчас я могу вспоминать об этом, а раньше запрещал себе даже приближаться к тому моменту своей жизни, образно говоря, затыкал уши и начинал насвистывать, слишком сильные эмоции это вызывало.
Думаю, именно с той поры я стал сторониться слабых людей.
Как в любом классе, у нас был свой задира. От него не исходило постоянной угрозы, и вообще, все было не так страшно, как может показаться. И задирой был, конечно, Тони. Тогда его не звали еще Тони-Бриллиантовым, даже просто Тони: он был Энтони Диамонте. (Причем настаивал, чтобы имя произносили на английский манер.) За глаза его называли Тони-Латинос или Маленький Макаронник. Но только за глаза.