Нерон

«Танцор в представлении — второстепенная фигура. Зрителя захватывает только музыка: флейта, свирель, отбивание такта. Актер же здесь ничего не значит, он бездумно кружится, а зрителя очаровывают его шелковые одеяния, мелодия, прекрасные голоса хористов».

Мим Парис пригласил Деметрия на репетиции, когда не было ни оркестра, ни хора. Актер изобразил историю Афродиты и Ареса. Их свидание подглядел бог солнца Гелиос и поведал мужу Афродиты. Гефесту. Тот приготовил хитро сплетенные сети и захватил обоих в ложе, когда они слились в самом пламенном объятии. Итак, танцор представил одну за другой эти забавные сценки, проиграв поочередно всех персонажей: и встречу любовников, и сгоравшую со стыда богиню любви, и грозного бога войны, содрогающегося от страха.

Суровый киник был вне себя от восхищения:

— Дружище! Я не только вижу, но и слышу тебя! Ты говоришь руками!

Естественно, что актеры, достигавшие таких высот мастерства, были крайне популярны. У них существовали тысячи, десятки тысяч поклонников. Зарабатывали они миллионы. Города ставили им памятники, они получали те же награды, что и высокие муниципальные чиновники. Расположения мимов добивались самые состоятельные люди. Уже сорок лет назад сенат постановил: сенаторы не должны бывать в гостях у актеров, как люди высокого положения, они не могут сопровождать мимов на улицах. Приказ ничего не дал. Юноши из знатнейших римских семейств вели себя как слуги прославленных актеров. Богатые женщины дарили их любовью. Пример подавался императорским домом. Калигула дружил с мимом Мнестером, тем самым, который был любовником Мессалины и погиб одновременно с ней в 48 году.

Вместе с тем закон крайне сурово наказывал актеров! Римский гражданин, выступающий на подмостках, был тем самым обесчещен, подобно солдату, в дисциплинарном порядке уволенному со службы, вору, фальшивомонетчику, мошеннику: в определенных случаях он подлежал наказанию розгами; не мог отныне стать во главе какого-либо учреждения. Браки сенаторов и их потомков с людьми театра либо их сыновьями и дочерьми по закону считались недействительными. На практике же такие постановления соблюдались, только когда речь шла о нищих и малоизвестных актерах, таких, которые на сцене появлялись в царских одеждах, а в повседневной жизни питались хуже рабов и спали под ворохом тряпья.

Но когда выступали прославленные мимы, восторженные толпы заполняли театры до отказа. Даже равнодушные поддавались общему порыву, впрочем, среди зрителей сидели и хорошо оплачиваемые профессиональные клакеры. Актеры очень заботились об аплодисментах, поскольку от этого зависели их заработки и символы славы, которыми их награждали, — пальмы и венки. Поэтому они не гнушались никакими средствами, когда речь шла о борьбе с соперниками. Они создавали вооруженные банды, поддерживаемые и оплачиваемые богатыми почитателями. В театрах между этими бандами дело доходило до драк, в которых публика участвовала с тем же воодушевлением, с каким созерцала прелесть танца. Это было дополнительное развлечение. Возникли, по образцу цирковых, театральные партии. Современники сокрушались по поводу падения нравов, ибо не понимали, что массовое высвобождение эмоций в цирках и театрах было чем-то абсолютно естественным и даже необходимым. Уже около ста лет в Риме отсутствовала подлинная политическая жизнь, стало быть, не было выхода для здоровых, присущих каждому обществу инстинктов борьбы, соперничества, конфликта мнений. Все в государстве являлось видимостью и фикцией. Отсутствовали идеи — были лишь лозунги. Не было политиков — были карьеристы. Не было партий — были дворцовые клики и такие вот театрально-цирковые партии.

Для сохранения спокойствия в театрах вводили на время спектаклей когорты стражников — тысячи хорошо вооруженных людей. Но это мало помогало. Уже в царствование Тиберия в зрительном зале дело доходило до столь ожесточенных драк, что погибали многие солдаты, пытавшиеся усмирить возбужденные толпы. Постоянно появлялись постановления сената и императорские эдикты, изгоняющие за пределы Италии актеров, повинных в возникших беспорядках. Это тоже оказывалось безрезультатным, ибо самые прославленные из них, а следовательно, и наиболее виновные, всегда умели уберечься. Калигула же сразу, в первые дни своего господства, отменил все наказания, которые касались мимов.

В самом конце 55 года решено было когорты из театра удалить. Мотивировалось это решение тем, что солдаты деморализуются, глядя на разнузданные танцы, принимая участие в общей неразберихе; это должно было также явиться проверкой: способна ли публика без вооруженной охраны сохранять спокойствие?

Быстро обнаружилось, что именно скрывал этот красивый жест. Борьба театральных партий всколыхнулась вновь с еще большим ожесточением. Почитатели тех или иных актеров забрасывали друг друга камнями, дрались досками, выломанными из скамей. Среди участников этих кровавых схваток особым запалом отличался некий молодой человек, которого вносили в театр в лектике. Вначале он действовал скрытно, из-за занавески лектики, позже, однако, принялся орудовать более открыто и смело. Собственноручно он проломил голову какому-то сановнику, который неосмотрительно подвернулся под руку. Нетрудно догадаться, кем был этот пылкий юноша.

Случилось так, что один из преторов приказал взять под стражу нескольких слишком пламенных любителей пантомимы. Когда их вели в кандалах, неожиданно появился народный трибун Антистий Созиан и, пользуясь своими полномочиями, распорядился тотчас же освободить задержанных. И в самом деле, именно в этих целях более пяти столетий назад, в начале существования республики, создали народный трибунал, чтобы представители его помогали всем притесняемым государственными властями. Пять столетий трибуналы с честью выполняли миссию. Они защищали простых людей от злоупотреблений вельмож и чиновников, отстаивали равноправие граждан перед законом. Теперь же все выглядело фикцией, если не сказать карикатурой. Формально республика продолжала существовать, существовали также и все республиканские учреждения, а следовательно, и народный трибунал. Однако теперь он служил лишь декорацией, придающей блеск Единственному, наделенному подлинной властью.

Задумывался ли кто-нибудь тогда, каким трагическим символом профанации свободы явилось вмешательство трибуна Антистия Созиана? Он формально занимал тот самый пост, что некогда и братья Гракхи, поборники крупных общественных и экономических реформ. Однако чего он добивался? Он торжественно выступил как защитник дебоширов и клакеров! А сделал это, очевидно, для того, чтобы понравиться юному властителю, которого первого следовало задержать за возникший беспорядок.

Однако эта жалкая комедия имела и серьезные последствия. Делом заинтересовался сенат, он заступился за претора, действиям которого помешал Антистий. Начались широкие дебаты. В итоге наглость трибуна была осуждена. При этом воспользовались случаем, чтобы ограничить и ту явную видимость правомочий, что еще оставались у занимавших этот пост.

Такое отношение сената к трибунам было понятным. На протяжении скольких уж поколений шла борьба между этим оплотом магнатов и консерваторов и трибунами — представителями народа! Исторические анналы республики полны упоминаний об ожесточенных, иногда и кровавых распрях, и хотя все это давно уже было всего лишь историей, в сознании членов сенатского сословия жили еще тогдашние обиды и предубеждения. И вот наконец наступил миг победы над наглыми борцами за равноправие! Правда, наступил он тогда, когда триумф не имел уже никакого практического значения, ибо как те, что стояли на самых низких ступенях иерархической лестницы, так и те, кто находился на вершине ее, были равны перед императором.

Почему Нерон позволил сенату одержать верх в этой борьбе? Вероятно, душою он оказался на стороне трибуна, который отстаивал свободу поведения в театре. Но оба советника цезаря, Сенека и Бурр, составляли с сенатом неразрывное целое. Неразумно было из-за такого ничтожного повода ломать политическую программу — принцип согласия и взаимодействия с сенатом.