Млечный путь (сборник)

— Бедненький мой! — она опять в который раз потянусь к нему, целовала где попало его тело и его заставляла целовать те места ее, на которые он при свете боялся даже взглянуть.

Прошло двое суток. Мычали в хлеву недоенные коровы, крушил дощатую перегородку голодный кабан, блеяли овцы. Разбежавшиеся во время налета куры забирались по ступенькам к двери, возмущенно квохтали…

Филимон нагрянул неожиданно, среди бела дня. Загрохотал сапожищами по ступенькам, хлопнул дверью, проходя в избу. Как открывал отвод, как въехал во двор — не слышали.

Захватив в охапку свои шмотки, Шкет скатился с Марииной кровати, проскользнул неслышно в свой чулан, затаился под тулупом.

Через полчаса дверь чулана отворилась, и Мария сказала наугад в темноту:

— Иди. Зовет тебя, — а когда он проходил мимо, шепнула: — Не говори ничего. Что надо, я сама рассказала.

— А будет спрашивать?

— Гляди в пол!

Хозяин сидел у края стола, опираясь кулаками в широко расставленные колени, плетка лежала рядом на лавке.

— Выйди, Мария, — сказал, будто бык промычал.

— Не уйду, — ответила она тихо.

— Выйди, сука! — он потянулся за плетью.

— Сказала, не уйду! — повторила она и даже ступила на шаг вперед, чтобы ему было сподручней хлестать.

— Ладно, стой, — неожиданно сдался он и взглянул на Шкета.

— Как же ты, ничтожный червь, допустил такое? — голос Филимона звучал на самых низких нотах.

Так в лагерном хоре пели только двое — бывший дьячок Иван Апелисов и бывший оперный певец Даниил Харитонов…

— Али это твоя благодарность мне за хлеб-соль, за приют и ласку? — последние три слова он произнес нотой выше, отчего Шкет понял, что все дальнейшее будет звучать в верхней октаве. — Знаешь, червь, что за такое бывает? — почти тенором крикнул Филимон. — По суду за такое к стенке ставят, а без суда — отводят в тайгу и… — он выразительно щелкнул пальцами. Как выстрелил.

Шкет вздохнул и пожал плечами. Права Мария: лучше ничего не отвечать.

— А может, они тебя в долю взяли? — продолжал Филимон.

Но посмотрев внимательно на зэка, махнул рукой и поднял глаза на Марию:

— Все унесли?

— Все, — тихо ответила она.

— И из сундука?

— И оттудова.

Он помолчал, думая:

— Чего ж овец не тронули? Свиньи целы, хоть и разбежались, овцы, коровы — сколько было, столько и есть?

— Им твоих окороков да колбас хватило. Едва унесли.

Он с силой комкал в пальцах рукоятку нагайки, будто хотел раздавить.

— А этого червя за что били?

— Я ж рассказывала…

— Слыхал. «Героя» давать впору за его подвиги.

Посидев еще немного, тяжело поднялся:

— Ладно, чего теперь… Заимку не спалили — и то ладно, скот цел. У Михеева еще не то натворили, сам чудом жив остался. А вы одевайтесь, во дворе работы много. Я в тайге кабана завалил пудиков на восемь, коптить будем, — кривоногий, широкоплечий, похожий на быка пошел к двери, но Мария остановила.

— Филимон, я сказать тебе хочу…

Он обернулся, с усмешкой посмотрел на нее, похлопывая нагайкой по сапогу.

— Говори. Денег будешь просить? Нет у меня нынче денег, сама знаешь, все украли.

— Не надо мне денег, — сказала она, и Шкет подивился твердости в ее голосе. Казалось, она здесь настоящая хозяйка, а не он. — Помнишь, тогда в Сосновке на станции, когда ты… В общем, замуж звал…

— Ну, помню. Так в чем дело?

— Обещался, если выйду за тебя, не принуждать меня против воли…

— Да разве ж я принуждал? Ты сама… Сама все решила. Захотела не по закону жить, а так, вольной птицей.

— В клетку ты посадил свою птицу. А я хочу летать.

— Чего-о?

— Летать хочу, Филимон. А чтобы понятней было — улететь от тебя. Отпусти меня со своей заимки, очень тебя прошу! Сам знаешь, ничего у тебя прежде не просила…

Он молчал, опустив лохматую голову, и шея его на глазах наливалась кровью. Мария, не видя этого, продолжала:

— Век буду за тебя Бога молить. Пригрел ты меня, обул, одел, сытно кормил — все так, не соврал. Недаром говорил — слово твое твердое.

Он все молчал, набычась. Она поняла по-своему.

— Ну, хочешь, я на колени стану? — она и в самом деле упала перед ним на колени. — Отпусти, не бери грех на душу!

— Понимаю, голубка, — сказал он со странной улыбкой, — улететь наладилась. Как понимаю, не одна, с голубем сизым.

И вдруг заорал на всю избу.

— Сука! От меня бежать? — плеть его взвилась, но пока не опускалась на спину Марии, висела в воздухе. — Хорошо хоть сама призналась, а то я тут сижу и думаю: когда совесть у нее проснется? Еще когда уезжал, понял: снюхаетесь, твари! Еще подумал: пускай порезвится, дело молодое, надоело со стариком… А ты вон что надумала! — плеть наконец опустилась на спину Марии.

Она вздрогнула, склонилась еще ниже. Филимон еще раза три ударил ее наотмашь — на светлой ночной рубашке показалась кровь.

— А ты чего стоишь, герой? Отбивай ее у меня. Покажи, как это делается!

— Вы не имеете права! — закричал, не помня себя, Шкет и вскрикнул от боли — нагайка Филимона полоснула его через плечо.

Схватившись за обожженное место, он ощутил под пальцами кровь.

— Вы не имеете права! Она вам не зэчка, у нее паспорт есть! — он еще что-то кричал, а плеть методично взвивалась и падала, снова взвивалась и снова падала, пока старик не загнал Шкета в угол, где плеть его не доставала.

Оставив парня, Филимон повернулся и пошел к неподвижно стоявшей Марии. Подойдя, он без лишних слов упал перед ней на колени, запричитал глухо и страстно:

— Не уходи-и-и! Не бросай меня, девочка моя-a! Что хошь для тебя сделаю, только не бросай! Помру я без тебя.

Мария оттолкнула его протянутые руки и ушла в свою каморку.

Вышла оттуда уже одетая в короткий белый полушубок, подаренный когда-то Филимоном, сапожках с медными бляхами, которые очень любила, с лисьей шапкой на голове и небольшой котомкой в руках. Не обращая внимания на сидевшего на полу Филимона, подошла к Шкету, спросила:

— Идти можешь? — и, не дождавшись ответа, скомандовала: — Ступай за мной!

Филимон ползком добрался до двери, загородил ее своей тушей.

— Одумайся, Мария, не то поздно будет! Ты меня знаешь! Я тебя так просто не отпущу!

Она обошла его, вывела за руку Шкета. Волки, всегда крутившиеся возле крыльца, пошли за ней. Через минуту по ступенькам загрохотал сапогами Филимон. В его руках было не ружье, а винтовка, какие имеет охрана. Шкет зажмурился… Мария шла, не оглядываясь, и беглец едва поспевал за ней. Сзади, не нагоняя, но и не отставая, тяжело топал Филимон. Его хриплое дыхание оседало на бороде и усах белым инеем. Волки, радуясь свободе, первому снегу и молодости, носились взапуски, грызлись, свирепо рыча, катались по снегу.

Вся компания миновала обширную луговину, на которой Филимон косил траву, и вступила в тайгу. Метрах в ста от заимки проходила дорога в соседнее село Стынь, а через него на Сосновку, что стояла на железной дороге Москва — Владивосток. Шкет решил, что Мария наладилась туда, но через Стынь до Сосновки идти не меньше двух часов, гораздо короче путь напрямик, через увалы. Прожив на заимке всего две недели, Шкет уже все здесь знал, не раз, когда Филимон был в отлучке, пробегал через тайгу те самые пятнадцать километров и, забравшись на лиственницу, что росла на самом краю сопки, смотрел на дымки далеких поездов. Волки, обычно сопровождавшие его в таких походах, ждали внизу.

Поспевая за Марией, Шкет затылком чувствовал нацеленный на него острый взгляд Филимона. «Он что, нас в тайге хочет шлепнуть? Тогда самое место в распадке у ручья…»

Но и распадок, и ручей остались позади, а Мария все шла, не сбавляя шага. Вокруг нее, то опережая, то отставая, непрерывно крутились волки. Одного из них звали Джеком, другого — Ромкой. Джек был сильнее, но добрее брата и частенько уступал ему мозговую косточку, брошенную Марией.

«Однако солнышко будет!» — почему-то на местном диалекте подумал Шкет. Именно так выражался таежный охотник Назар Долбасов из якутов, живший на своей заимке километрах в тридцати от Филимона.