Удар шпаги

Обеспечив себе пристанище на ночь и подкрепившись скромной трапезой, состоявшей из молока и овсяных лепешек, я вышел на улицу, и если у меня и возникли опасения, что кто-то здесь может меня узнать, то я зря тревожился, ибо каждый житель города, казалось, был занят своими собственными заботами и никому не было никакого дела до Джереми Клефана.

7. О драке в таверне

Не прожил я в Эдинбурге и недели, как заметил, что деньги мои исчезают с такой катастрофической быстротой, что если меня не устраивает перспектива голодной смерти, то я должен чем-нибудь заняться, дабы заработать себе на пищу и кров. Вскоре, однако, я убедился в наличии в этом вопросе определенных трудностей, поскольку я не знал никакого ремесла и мне здесь некому было помочь. Сперва я подумал было взять себе французское имя и начать давать уроки фехтования, но потом вспомнил мою последнею попытку выдать себя за француза и, хотя знал пару-другую французских слов, отверг этот план. Таким образом, в конце концов я снова вернулся к учительству, несмотря на то, что для такого занятия здесь было мало перспектив. Я оставил таверну и снял крохотную комнатку под самой крышей дома в Лакенбутсе, где повесил вывеску, которую сам с немалым усердием и старанием написал на доске и украсил замысловатым резным орнаментом:

«Здесь Мастер Клефан обучает классической литературе, как греческой, так и латинской, поэзии и прозе».

Затем я занял место у окна и принялся ждать, наблюдая, как мой запас пенсов с каждым днем все скудеет и скудеет. Помню, на третий день после появления вывески я сидел, отчаявшийся и страшно голодный, ибо гордость не позволяла мне просить милостыню, невзирая на то что я вот уже два дня ничего не ел, кроме тарелки овсяной каши, которую из жалости принесла мне моя старая хозяйка, и размышлял над тем, что бы такое еще продать. О том, чтобы расстаться со шпагой, не могло быть и речи — здесь я был абсолютно тверд и непреклонен, — ходить без сапог и с непокрытой головой я тоже не мог; оставался, таким образом, один самопал. Это было довольно примитивное оружие, особенно по сравнению с современными изящными кавалерийскими пистолетами, но в то время оно представляло собой определенную ценность, и я знал, что на вырученную за него сумму мне удалось бы просуществовать несколько дней. Однако стоило мне об этом подумать, как я тут же вспомнил, что самопал — единственная вещь, оставшаяся мне на память об отце, и все мое естество тут же восстало против идеи превратить ее в деньги. Взамен я принялся шарить по карманам в надежде отыскать в них завалявшуюся монету и обнаружил, что всей моей наличности едва ли хватит лишь на кружку пива; тем не менее голод грыз мои внутренности с такой яростью, как никогда прежде, а я не смел просить взаймы у своей квартирной хозяйки из боязни, что она вышвырнет меня на улицу.

Пока я сидел, уставясь на сиротливо лежавшую на столе одинокую монету, мне пришла в голову мысль отправиться в гавань, где я мог бы попытаться найти работу, так как умел обращаться с парусами и веслами, да и силенкой меня Бог не обидел; однако в глубине души я понимал, что это не было единственным поводом для моего решения: просто мне захотелось еще раз обернуться и посмотреть через Ферт в ту сторону, где был расположен Керктаун и где… — но при мысли о женщине, которая так жестоко насмеялась надо мной, я крепко сжал зубы и постарался выбросить из головы все воспоминания о прошлом.

Нацепить пояс со шпагой было недолгим делом, и вскоре я уже шагал по Эдинбургу — самый нищий из всех искателей приключений в городе. Пояс перетягивал мою талию так туго, что я едва не задыхался: я вспомнил историю старого Эйба о том, как он несколько дней провел в море, цепляясь за перевернутую лодку, и как туго затянутый ремень служил единственным успокаивающим и облегчающим средством для его пустого желудка.

Я расспросил дорогу до Лейта и нашел ее удобной и живописной, обсаженной высоким и густым кустарником, который в ночное время, вне всякого сомнения, служил отличным укрытием для грабителей и бандитов; впрочем, никто меня не тронул, ибо стоял яркий полдень, и я добрался до порта примерно за час. Городок был небольшой и довольно опрятный, но чрезвычайно оживленный и суетливый, знаменитый своими сукновальными и бумагоделательными мельницами. Имелась здесь и обширная корабельная верфь, а также отличный причал из тесаного камня, где грузились и разгружались с полдюжины судов, в то время как три или четыре стояли на якорях на рейде, ожидая своей очереди. Я устал с дороги и очень хотел пить, так как день был жаркий; поэтому я, махнув на все рукой, решил истратить свою последнюю монету на кружку пива и стал искать таверну, где бы мог немного отдохнуть.

Подобных заведений вокруг было немало, но выбор мой остановился на одном, где на вывеске был изображен большой желтый корабль и красовалась надпись: «Деревянная Рука»— по прозвищу доблестного сквайра Ларго, как я понял, — а корабль должен был изображать не что иное, как его знаменитый желтый фрегат: ведь во всем Файфе не нашлось бы и одного жителя, кто не знал бы о его славных делах 18. Я вошел в низкую дверь и, сев за стол в темном углу, где мог наблюдать за улицей из раскрытого окна, потребовал пива с таким видом, будто привык выпивать по двадцать кружек в день. Когда служанка поставила передо мной на стол заказанное пиво, я не стал торопиться его пить, но продолжал молча сидеть, осматривая зал таверны, в которой я очутился.

Если бы старый сэр Эндрю увидел ее, он наверняка приказал бы свистать всех наверх, чтобы очистить палубу и привести в порядок помещение, одновременно изругав на чем свет стоит хозяина, неопрятного типа с хмурым лицом и трехдневной щетиной на подбородке.

Я подозвал его к себе, поскольку зал был пуст, и не без задней мысли спросил, много ли у него постояльцев. «Если он решит, что я собираюсь у него остановиться, — подумал я, — то он позволит мне подольше посидеть здесь, в углу…» Я очень устал, ослабел, и меня сильно клонило ко сну.

— Нет, сэр, — ответил трактирщик, — у нас нет никого, кроме одного французского драчуна и забияки; по правде сказать, он и разогнал всех моих постояльцев… Однако, — поспешно добавил он, видя, что выпустил кота из мешка, — вас-то он, конечно, не. испугает, сэр!

— Пусть только попробует! Но что такого он натворил?

— Да он готов завести склоку с призраком собственного отца, — пожал плечами трактирщик, — и постоянно хвастает своим умением обращаться со шпагой. И в самом деле: он уже ранил двух человек и отвадил всех моих постоянных клиентов!

— Так почему же вы не возьмете его за шиворот и не вышвырнете отсюда? — поинтересовался я.

— Я уже подумываю об этом, — ответил он, почесывая подбородок, — и, наверное, так и придется сделать… впрочем, вот и он сам. Легок на помине! — И с испуганным видом — что было лучшим ответом на мои вопросы, чем все его слова, — трактирщик поспешил убраться, а до меня донеслись тяжелые шаги человека, спускавшегося вниз по лестнице, каждая ступенька которой громко скрипела, словно возмущалась, выражая свою боль и негодование.

Спустя мгновение дверь в зал с грохотом распахнулась, и вошел мужчина. Это был плотный кряжистый здоровяк, крикливо одетый по последней моде, с огромной чашкой на эфесе длинной рапиры, волочившейся следом за ним по полу. Он носил высокие кавалерийские сапоги со шпорами и производил больше шума, чем отряд конных гвардейцев, проходя к массивному столу в центре зала и усаживаясь на дубовый табурет.

— Эй, aubergiste! 19 — закричал он. — Где тебя черти носят? Иди сюда, дурак! — И он с важным видом закрутил топорщащиеся концы своих длинных усов, которые вместе с клочком редких черных волос на подбородке составляли единственное украшение его лица, отвратительного как смертный грех, со щеками, свисавшими над тяжелой челюстью, точно у мастифа, и носившими на себе с полдюжины шрамов — следов от прежних драк и сражений.

18

Речь идет о знаменитом шотландском мореплавателе Эндрю Вуде (wood — дерево, деревянный).

19

Трактирщик {франц.).