Страница 138 из 148
— С ума сошла, Лина…
— Точно, была как сумасшедшая. Это не снимет с меня вины за то, что не поехала хоронить Вангуте. Чувство вины меня грызло. Как тайная неизлечимая болезнь. Верь не верь, Аня, только потому оказалась ты в моем доме. Не сегодня принялась я собирать осколки своей жизни. Что остается, если подумать? Могло ли быть иначе? Каков смысл всех страданий, утрат, подлостей?
— Твое хобби никого не интересует! Если хочешь знать, меня привело сюда желание тебя укусить. Так укусить, чтобы ты извивалась, грызла черную землю, как я тогда…
— Спасибо! Не ты мне — я сама себе отомстила. Дальнейшего твоего пребывания в моем доме не потерплю. На твоем месте я бы съехала немедленно.
Мелькнула мысль: впервые за многие годы по-человечески поговорила, словно на продуваемом всеми ветрами юру постояла, где не спрячешься — все как на ладони. Почему в начале пути, когда особенно нуждаешься в ясности, четких ориентирах и дружбе, горизонт тебе зачастую заслоняют непроходимые чащобы?
Алоизас не шелохнулся, когда она улеглась рядом. Казалось, не спит, хотя глаза плотно закрыты. Большой и неуклюжий, жался он к стене, чтобы не касались ее бок, ее дыхание, ее беспощадная проницательность. Подушка отдавала мужским потом и шампунем. Пивным шампунем мыла свои красивые волосы Аня. Внезапно закачались стены, огромный шлепанец Алоизаса взлетел под потолок. Кто-то, безжалостно схватив, бросил Лионгину на раскаленные угли все еще тлеющего костра. Чуть было не закричала, что у нее плавятся ногти и волосы, что не вынесет боли и сойдет с ума, шлепанец вновь оказался на своем месте, стены перестали шататься. Даже пожалела, что не воспламенилась, что смрад горящих волос и ногтей не заглушил запаха той, другой, который постепенно станет душить, хотя ее тут больше не будет.
Я виновата, сама виновата. Охваченная жалостью к себе и Алоизасу, Лионгина погладила плечо мужа. Он не ворохнулся, не порадовался ее снисходительности — лишь еще больше напрягся, и его усилия сжаться, стать тонким и плоским, невидимым и неосязаемым, заставили ее снять руку. Некоторое время она смотрела на свою ладонь. Орудие для того, чтобы бить, хлестать, громить. Мгновение видела, как молотит этим цепом Алоизаса, которому не удается сжаться. И вздрогнула, когда он застонал. Стонал во сне. Действительно спал, когда она присела рядом, спал, когда она легла, придавленная жестокостью жизни и палимая углями костра. В темноте спальни всхлипывал младенец, каким-то невероятным образом вселившийся в отяжелевшее, вялое, расслабленное тело Алоизаса. Однажды она уже слышала, как скулил этот младенец — сквозь суливший будущее грохот вагонных колес. Алоизас опасался ответного удара. Прятался в застарелой обиде, словно сквозь тонкую снежную пелену увидев ее искаженное от страдания и злобы лицо.
Снег смягчил темноту. Пора было вставать, как вчера, как во все другие утра. Их тела отдалялись друг от друга, чтобы не соприкасаться. Так же отдалялись и взгляды, и мысли. Временами расстояние между ними рискованно сокращалось, и она видела, как пугливым зверьком вздрагивают его губы в растрепанной бороде.
Пока она суетливо собиралась, забыв, что куда бросила ночью, Алоизас кружил около нее, норовя приблизиться. Комнаты слишком большие, слишком много в них углов, она легко ускользала из силков его раскаяния и растроганности. Прикидывалась, что не замечает, как безнадежно взывает он к ней, как шатается его громоздкое, утратившее равновесие тело. Наконец, потеряв надежду привлечь ее внимание, Алоизас отстал. Вопль признания и раскаяния уплелся вместе с ним. Лионгина сидела, зажав ладонями уши, чтобы не слышать.
Ничего особенного не произошло. Ничего! Несколько заученных движений рук — и ее обвисшие серые щеки снова будут похожи на крепкие яблоки. Усердная, тоже механическая манипуляция — и выжженные горем черные глазные впадины зальет оптимистической зеленоватостью. Но она медлила, словно гнушалась лезть в свою повседневную сверкающую скорлупу, втискиваться в бодро поскрипывающую сбрую. Смотрящее на нее из зеркала серое взлохмаченное существо куда больше нравилось Лионгине. Такая в случае надобности может оскалить зубы, выдать непристойное слово, но врать не станет. Она услышала грязное ругательство, ее голосом произнесенное, и много других, которых не выкрикнула вдогонку Ане и Алоизасу. Неопрятная злюка напомнила ей ту, которой здесь не было, от взволнованного дыхания которой ее отделяли семнадцать — и по думать-то страшно! — семнадцать долгих лет. Она пальцем обвела в зеркале овал лица, как бы пытаясь удержать растаявшую в тумане хрупкую девушку. Бред, чушь! Не было никогда нежной, едва очерченной! Есть вот эта — твердая, жилистая, колом не перешибешь.
И Лионгина ловко помассировала лицо, шею, снова становясь Лионгиной Губертавичене, коммерческим директором Гастрольбюро.
Цветы еще издали светились и пахли. У дверей кабинета Лионгину Губертавичене ждала охапка красных роз. Визитной карточки в корзине не было. Ральф Игерман! Кто другой, если не он, притащил целый куст, гигантскую корзину?
Лионгина поставила розы на столик для посетителей. Пусть вянут там. Домой не понесу. Как и следовало предполагать, действие развивается по банальному сценарию. Имитация попытки самоубийства, по-царски щедрый пир, а утром, когда ночные чары блекнут и подступает тошнота при воспоминании о застолье, — копна дорогих роз. Сказка не кончается, девочка, находишь то, чего не теряла! По небесным просторам перемещаются таинственные летающие тарелочки, а переносимые ими менестрели игерманы странствуют по земле, опьянев от любовной тоски! Спорю на лисью шубку, которой у меня нет, — скоро мой менестрель примчится за авансом.
Просмотрев корреспонденцию и уладив неотложные дела — в том числе будущее выступление Игермана в клубе у шефов, — Лионгина сбежала в Министерство финансов. Вызывали по поводу концертного рояля из ФРГ. Ее аргументы отфутболивали с помощью одного-единственного слова, произносимого со священным трепетом: Валюта. Она устала улыбаться и доказывать, что нужен целый рояль — не половина.
— Покупайте хоть полтора, — шутили с красивой женщиной жрецы ее величества Валюты. — Разве мы предлагаем покупать половину?
— Вы же выделяете половину нужной суммы.
— Валюта, уважаемый товарищ. Ва-лю-та!
— Ничего не желаю знать! — Она прикинулась наивной девочкой, которая ничего не понимает в проблемах международного торгового обмена. — Все равно буду ходить и ходить, пока вам не надоест.
— Мои советники именно этого и жаждут, — вмешался до тех пор молчавший человек с усталым лицом и тяжелыми руками, сам министр. — Я бы тоже не прочь почаще вас видеть, товарищ Губертавичене, но придется дать и на вторую половину.
— Никогда не забуду доброты вашего сердца! — Эта фраза — уже не пробивного администратора, а наивной, случайно забредшей в столицу пастушки! — и легкий книксен совсем разоружили суровых жрецов валюты. Они почувствовали себя так, словно чуть ли не из собственного кармана вытащили и преподнесли, чтобы красивая женщина счастливо улыбнулась.
Возвращаясь в бюро, Лионгина представляла себе, как сообщит эту новость художественному руководителю. Победа! Мы победили! Поздравляю вас, маэстро! Улыбка будет та же самая, что и финансистам, а книксен ниже. Начальники, пусть даже самые лучшие, не любят высокомерия подчиненных. Она несла добрую весть, подняв ее, как факел, и время от времени репетировала свою речь, чтобы не забыть, из-за чего так радуется. Поздравляю вас, маэстро! А вы поздравьте меня. Победа!
Ляонаса Б. в кабинете не было. Ее улыбка вонзилась в секретаршу, вечно скучающую рыжую девицу.
— Как только появится, немедленно дайте знать. Очень важное дело!
Секретарша съежилась.
Я же ей улыбнулась — чего она испугалась? Лионгина покосилась на стеклянную дверцу шкафа и обомлела. Улыбаюсь так, будто собираюсь откусить ей нос! А был бы на месте Ляонас Б.? Минуту стояла, обливаясь холодным потом. Концертный рояль! Лучшей и старейшей западногерманской фирмы! Целый год выбивали, убеждали, клянчили, а у меня перекошен рот…