Страница 121 из 148
— Дубленку? Спасибо, старик приволок из Югославии. Ел одну сухую колбасу, но приволок.
— Все соплячки в дубленках. — Лионгина презрительно машет рукой. — Предлагаю пошикарнее.
— Не пускай пыль в глаза! А тебе она не нужна?
— Нужна. Очень нужна, Аста! Короткая шубка из чернобурок. Ахнула бы, увидев, — сказка!
— Так чего же дурачишь меня?
— Не тебя — себя! Захотелось чертовски, но мне не продадут. Выставочный экземпляр Дома моделей. А кто я такая? Технический работник, нуль.
— Понадобился мой фирменный знак?
— Ты — прелесть, Аста! Не только прекрасная певица, серебряное горлышко, но и кладезь мудрости! — Лионгина чужими словами — может, Пегасика — льстит легкомысленной бабенке, немножко поющей, вволю флиртующей и обладающей всеми качествами легко доступной женщины.
— Конечно, такая шубка и мне бы пригодилась. — Аста сладко жмурится, представляя себе окутывающие плечи пушистое облачко, — как грациозно гляделась бы в серебристом меху ее головка! — Но я не жадина, Лина. Пусть ведьма, развратница, черная душа в белой шкуре, как характеризует меня в письмах жена моего директора, но никому, ей-богу, не завидую. Особенно тебе, Лина. Ты не гнушалась мною и тогда, когда на моих дверях не красовалась табличка, так что ради тебя — отказываюсь от шубки!
— Думаю, немногое теряешь: до нее — как до Земли Франца-Иосифа.
— И где же этот Франц обосновался? Не возле Вилкавишкиса?
— Дальше, куда дальше, впрочем, и сама не знаю где. Договоримся так: я, если удастся, выбью шубку для тебя, ты продашь мне. Ну, там, велика, или мала, или фасон не твой. Согласна?
— Ох и шельма ты, Линка! С такой головой в министры выбьешься! Ладно. Пока. Целую! А то мой окоченеет в ванне.
Аста протягивает на прощанье губки, и Лионгину вдруг пронизывает: и я голая! Еще более голая, чем она, хотя в твидовом костюмчике и в высоких, до колен, сапожках…
Земля Франца-Иосифа все еще далеко, страшно далеко, но сквозь туман уже проступают ее контуры.
— Какие будут дальнейшие повеления, мать-начальница?
Пегасик готов лететь, куда прикажут. Получила персонального шофера. Не так уж трудно превратить его в кулак. Сделает все, о чем ни попросишь. Запросто нокаутирует красавицу Гедре Т., если та не догадается вовремя сойти с беговой дорожки.
Знак, запрещающий поворот, — вчера его не было. Пегасик чертыхается. Машина виляет задом, свет фар бьет в рекламный щит. Полуободранная афиша: заретушированная мужская голова, толстое, как золотой жук, кольцо. ИГЕРМАН. Лионгина мысленно поднимает отставший край, словно собираясь вновь приклеить его, и пробегает надпись справа налево: НАМРЕГИ. Неожиданное сочетание букв резко колет грудь. Невозможно вдохнуть. Намреги? Хуцуев-Намреги? Был Рафаэл Хуцуев-Намреги, теперь — Ральф Игерман? Дыхание причиняет боль. Каких только приманок не изобретают артисты для привлечения публики! Не псевдоним это — шутка, дурачит зрителей, ни на йоту не отказываясь от себя. Это он, Рафаэл, — кто ж еще?
— Стойте, Пегасик!
Умчится — и они никогда не встретятся! Там не сорванная ветром афиша, там Рафаэл, шагающий под чужим небом с непокрытой головой!
— Тут, на перекрестке?
— Нет, нет! Поезжайте, только побыстрее!
— Чем не угодил, мать-начальница? Рискну. Автоинспекция, даст бог, не сдерет шкуру.
— Поезжайте, поезжайте! Я спешу! Разве я не сказала вам, что спешу?
Лионгина чувствует, что несет чепуху. Голос ликующе радостен, но гнев и страх застят глаза. Взять себя в руки! Сжать затрепетавшее сердце. Смешно, никто, кроме товарища жизни, не смог бы придумать такого издевательства. Будем вести себя так, как требует время. Ударим жизнью по жизни.
— Послушайте, Пегасик! Не сердитесь, что называю вас так? Ну и хорошо, что не сердитесь! — Лионгина мнет свой голос, как проволоку, чтоб не звенел восторгом. — Ведь мы с вами друзья, верно? Признайтесь по-дружески, каким образом наскребли на «Волгу»? Гонорары-то у вас, как мне известно, не ахти?
— Крохи, не обижайтесь, мать-начальница. Крохи — не гонорары. А откуда взял? На святые деньги купил.
— На святые?
— Мелиорация. Как с неба свалилась. В прошлом году смели тещину усадьбу. Постройки, сад, ульи. Больше восьми тысяч отвалило государство.
— А куда тещу девали?
— Жила у нас, пока жива была.
— Уже не жива?
— Прошлой зимой и померла. От воспаления легких.
Умерла? А может, уморил? Как я свою мать, загнав в инвалидный дом? Ох, как же я ненавижу тебя, Пегасик! Как саму себя ненавижу!
А вслух произносит, не забывая дружелюбно и покровительственно улыбнуться:
— Спасибо за откровенность. Поверьте, Дни культуры в Мажейкяй не обойдутся без вашего вокала!
— Сердечно благодарю, мать-начальница! — Он тянется к ее руке, она не дает. — Не подумайте, что подлизываюсь. Люблю крутить баранку, люблю приличную компанию. Я от всей души!
— И я от всей, Пегасик! — говорит она весело.
— Такое настроение — невесть куда полетел бы! — Пегасик вполголоса что-то напевает.
Лионгина называет адрес салона красоты. Надо подкрасить волосы, а то седина пробивается.
Я должна быть красивой, положение обязывает, работа, уговаривает она себя. Неправда, хочу быть красивой, несмотря ни на что! Особенно теперь, в эти дни. Ей необходим блеск, свежая скорлупа вместо потрескавшейся. Охотясь за лисьей шубкой, запустила себя. Нет, и шубка тут ни при чем. Лионгине неспокойно, словно кто-то — не кто-то, тот, чьего имени она не хочет произносить, потому что все это абсурд! — собирается застать ее врасплох. Еще больше забеспокоилась бы, вспомнив свой зарок: сбежать в Мажейкяй, Клайпеду, все равно куда!
Из влажно-ароматных джунглей салона она вываливается, чуть не задохнувшись. Поздний вечер, залитый мраком и отчужденностью. Как хорошо, что есть дом.
— Куда катим? — Пегасик гостеприимно распахивает дверцу.
— Домой, милый, домой!
Ей кажется, что дом далеко-далеко. Гораздо дальше, чем выплывшая из забытого учебника географии таинственная Земля Франца-Иосифа.
— Дежурный по городскому управлению милиции, майор …скас. Заберите, пожалуйста, гражданина Ральфа Игермана. Наше учреждение — не гостиница для странствующих артистов! — Резкий и строгий голос майора рассыпался от сдерживаемого смеха.
— Игерман? Ральф Игерман в милиции? Который час, товарищ майор? — Его фамилию, выпаленную скороговоркой, Лионгина не уловила.
— Половина пятого. Точнее — четыре часа тридцать три минуты по электронным часам!
Из телефонной трубки, крепко прижатой к уху, в голову и шею вонзаются иголочки. Подкашиваются ноги под широкой и длинной — до пола — ночной рубашкой. Не паркет, а раскаленный камень. Но ей не горячо. Тело заледеневшее, и его треплет нервная дрожь, подступила и отпустила тошнота.
— Какое-то недоразумение, товарищ майор. — Лионгина спрашивает и отвечает, а голос хриплый, неузнаваемый. — Не думаете ли, что нам удобнее было бы разобраться во всем утром? Как очутился у вас этот Игерман? — Притворно зевнула, снова подступила тошнота.
— Невероятные приключения! — Майору наверняка приятно поболтать с женщиной, судя по голосу, молодой. Некоторое развлечение среди ночного дежурства. Возможно, представляет себе теплую, еще не до конца проснувшуюся. — Да он сам расскажет. Не удивляйтесь, если узнаете, что прилетел на НЛО. На неопознанном летающем объекте. Как это будет по-литовски, ума не приложу. Короче говоря, на летающей тарелочке! Мои ребята со смеху покатываются. Шутник!
— Он — артист, которого мы ждали? Вы в этом уверены, товарищ майор?
Лионгина нисколько не сомневается он!
Звонок вырвал из сна — глубокого, без видений, из забытья, какое случается перед несчастьем или болезнью, — но и во сне, подсознательно, ждала она Рафаэла. Прислушивалась, готовая открыть, если постучат. На ветру билась отклеившаяся намокшая афиша. Он! Мрак в квартире и в мире вспыхнул от молнии, одним концом упирающейся в землю, другим грозящей черным безднам неба. В ослепительном ее свете Лионгина увидела дорогу слякотную, в ухабах, по которой брела долгие годы. Думала, что всю прошла. Оказывается, не всю? Пышный, нетронутый луг, раскинувшийся за обочиной, звал к себе — так бы и помчаться стремглав, однако отливал он мертвенной белизной. Абсурд — белая трава, как абсурд и звенящее в голове предупреждение: берегись, начинается! Что начинается? Было темно, как и положено тому быть в половине пятого, когда электричество еще не ожило и каждый проползающий за окнами сноп света бьет по глазам. Она внимательно прислушивалась к собеседнику и отвечала ему, но ее сущность затаилась где-то рядом с мыслями, не решаясь ступить на белую траву. Обманчивый луг исчез, пальцы ног поджимались, чтобы не задеть ненароком камешка, — она стояла под чужими, выжженными солнцем небесами, над краем разверзшейся — снова разверзшейся! — пропасти.