Голод

Том смотрел на нее: коричневые волосы, лило, которое часто бывало миловидным, интересная бледность, необыкновенная чувственность ее крепкого тела. Ему снова захотелось ее обнять – она давно высвободилась из его рук, – но теперь Сара уже пришла в себя, и маска холодности скрывала ее истинные чувства.

Том не понимал, почему ее удивительная женственность причиняет ей страдания, почему она все время чувствует себя жертвой. Лично он полагал, что ее пытливый, блестящий ум – вполне удовлетворительная компенсация за все то, что, по ее мнению, у нее не в порядке и что она называла сексуальной обусловленностью. Но Сара думала иначе.

С ней всегда было трудно. Том погрустнел. Гибель резуса перечеркивала многое из достигнутого. Вряд ли у нее будет возможность выбить в Бюджетной комиссии деньги для продолжения работы. Эта маленькая женщина, оказавшись под угрозой отмены эксперимента, которому она отдала пять лет жизни, может кипеть от злости и прелестно сверкать глазами, но что толку...

Том искренне соболезновал ей, но в душе он ликовал. Он прекрасно понимал, сколь это мерзко, сколь недостойно его, но ничего не мог с этим поделать. Уже давным-давно не принимал он свои поверхностные ощущения за чистую монету. Отмена проекта опять вернет ему Сару, заставит ее искать у него утешения – и что-то в нем жаждало той силы, которую придаст ему ее слабость.

– Я сейчас встречаюсь с Хатчем, – сказал он. – Мы собираемся пересматривать заявки на ассигнования. – Во рту у него пересохло. Тошнотворный запах шел от клеток. – Сара, милая, – окликнул он и остановился, удивленный. Откуда взялись у него такие постельные интонации? Она резко обернулась. Поражение добавило ей злости. Ему хотелось бы приласкать ее, успокоить, но он знал, что сейчас это приведет ее в ярость. Ее наверняка раздражало даже то, что несколько минут назад она искала утешения в его объятиях.

– Ну и?..

На мгновение буря в ее глазах утихла. Затем, дёрнув подбородком, она развернулась и понеслась к выходу, отдавая на ходу распоряжения, – надо было дать Мафусаилу транквилизатор, чтобы открыть клетку и забрать останки Бетти.

Том удалился, никем не замеченный. Он медленно прошел через заставленную приборами лабораторию – здесь каждый прибор, каждый дюйм пространства был выбит в Риверсайдском центре медицинских исследований благодаря силе и решительности Сары. Ее открытие было совершенно случайным – она тогда проводила какую-то договорную работу, исследуя поведение животных, лишаемых сна. Совершенно неожиданно оказалось, что во внутреннем ритме сна скрыт ключ к управлению процессом старения. Ее догадки были изложены в книге «Сон и возраст». Книга имела определенный резонанс; не подлежали сомнению ни строгость ее методов, ни ее мастерство экспериментатора. Выводы же из этого открытия настолько далеко выходили за рамки обычных представлений, что их даже никто и не оценил по достоинству, а ее предположение о том, что старение представляет собой просто болезнь, причем болезнь потенциально излечимую, было расценено как чересчур смелое. Книга принесла Саре большой успех, но поддержку ей никто не захотел оказать.

Том вышел в широкий, отделанный кафелем коридор лабораторного этажа и на служебном лифте поднялся в Клинику терапии сна. У него была небольшая комнатка рядом с кабинетом доктора Хатчинсона. Старик основал клинику десять лет назад. Решением правления через восемь лет после этого, был принят на работу Том Хейвер – его прочили на место директора, когда тот «решит, что пришла пора уйти на заслуженный отдых». Но все это не шло дальше разговоров: Хатч не собирался уходить. Да и клинике нужен был ученый-администратор с большими связями – для привлечения финансовых средств.

В последнее время Том все чаще ловил себя на том, что с надеждой пытается высмотреть в старике признаки старческого слабоумия.

Хатч сидел в кабинете Тома, устроив свою угловатую фигуру в одном из кресел. Как бы в порядке поощрения сотрудников он делал вид, что с пренебрежением относится к собственным роскошным апартаментам.

– Диметиламиноэтанол, – произнес он веселым пронзительным голосом.

– Вы же знаете, исследования ДМЭ – для нее пройденный этап. Фактор старения – это быстроразрушающийся клеточный белок. ДМЭ не более чем регулирующий агент.

– Ну просто философский камень!

Том уселся за стол, с трудом выдавив из себя тонкую улыбку.

– Более того, – тихо произнес он, сделав вид, что не заметил сарказма в словах собеседника.

Хатч бросил ему на стол отпечатанный на машинке листок с бюджетной сводкой. Трудно было не возмущаться его манерами. Том взял сводку.

– Что от меня требуется – согласиться с отменой ассигнований отделу геронтологии или, может, упасть на колени?

– Если хотите – пожалуйста, но это не поможет.

Том не терпел самодовольной ограниченности – для ученого это яд.

– Если вы закроете проект, она уйдет.

– Ну, мне, конечно, совсем бы этого не хотелось. Но у нее просто нет никаких результатов. Никакого продвижения за пять лет.

Том еле сдерживался. Если бы Мафусаил подождал хотя бы еще двадцать четыре часа!

– Они составили чертовски хорошую схему клеточного старения. Я бы счел это продвижением.

– Да, чисто ради исследовательских целей. В Рокфеллеровском институте придут от этого в восторг. Но нашему центру это не нужно. Том, нам необходимо отчитываться за каждый цент перед городской Корпорацией здравоохранения. Каким же образом больница может объяснить покупку тридцати пяти обезьян-резусов, даже если это и больница, где проводятся научные исследования? Семьдесят тысяч долларов на каких-то кривляющихся придурков! Что вы молчите?

– Хатч, вы же не вчера родились. Если мы закроем отделение геронтологии, нам срежут десять процентов от общих ассигнований. По одной только этой причине нельзя урезать бюджет.

Том сразу же пожалел о своих словах. Хатчу не нравился подобный образ мыслей. Если ему приказывали урезать бюджет, он делал это самым решительным образом – увольняя людей и продавая оборудование. Он плохо представлял себе все тонкости административной работы. Для него поддержание нормальной работы института в условиях снижения ассигнований являлось противоречием, которого просто не должно быть.