Страница 24 из 92
«Да и приходят. Только зачем?»
Лицо дворецкого выражает недоумение. Но его несёт, и он продолжает.
«Остановиться, задержаться — тут и полюбите. А это — смерть. Не оценят, не поймут и воспользуются. Да ещё как! Окажетесь униженным и оскорблённым. В лучших чувствах, разумеется. В этом деле, сир, нельзя останавливаться. Тогда есть надежда выжить».
Обвиняли в упрямстве. Говорили, груб, прямолинеен, даже жесток. Глупости! Колесо Фортуны. Страна. Он не навязывался. А раз Государь, Владетельная Особа, будь любезен, соответствуй! По долгу службы. Он и старался. Соответствовать.
Верность однажды избранной религии, убеждениям, данному слову. И что? Утешение в поражении от собственной порядочности? Утешительный заезд? В превратностях и горестях жизни.
Можно подыскать себе занятие. Раз не вышло осчастливить. Семью? Заслуга средней тяжести. Народ? Страну? С этим совсем плохо. Всегда следовал не обстоятельствам. Долгу. А подданных не осталось.
Пробило часами, звонком, рельсом. До конца срока, до смерти.
Дворецкий был маленького роста, с толстым, очень солидным носом. Не то, что большим, нет, просто полнокровным. С голубыми выцветающими глазками, посаженными глубоко и тесно. Не хитрован, но себе на уме. Себе на уме, но откровенно, открыто, чистосердечно.
Что вспоминать?
Успехи Валленштейна? Бесчинства Тилли?
Поражения Христиана IV Датского или Христиана Брауншвейгского? Бедного Мансфельда?
Или собственное невезение. Невезение? Крах.
«Всё вспоминаете, милорд?»
«Память, дорогой, от неё не спрячешься, стражу не поставишь, не закроешься на ключ».
«Вы правы, Ваше Величество. Забвение не каждому дано».
«Не правда ли, мой друг?»
«Не думайте об этом, Ваше…, да… Забудьте. Берите пример…»
«С кого? Можешь посоветовать?»
«Есть такая порода. Человечество называется. Почему бы не с неё?»
«Не понимаю. А мы кто с тобой, астральные тела?»
«Бог с вами! Что вы такое говорите? Уж больно возвышенно. Мне не дотянуться».
«Тогда объясни».
«Я имею в виду отдельных особей. Хотят получить всё. Получают резню. В конце концов теряют всё. Но чтобы ни произошло, всё выживают. Никакая память им не помеха».
«Мы с тобой несколько увлеклись. Ты не находишь? Пора и к будням вернуться».
«Это будни, сир. Куда они денутся. Жаль, — вы сказали, — мадригал не танец. Я бы сплясал».
«Не до плясок. Пора и на покой».
«Ишь чего захотели! Простите, экселенц». «Продолжай, продолжай. Не стесняйся».
«Я кончил, сир».
Полоса отчуждения, нищета, содержание от Вильгельма. Жалкие крохи. Сам нищий. Жалование платить нечем. Не до родственников. Предстоит автономное плавание. Морицу и Юлиане. Каждому в отдельности.
Что с ним, бывшим ландграфом Гессенским, фон… Ради своих единоверцев готов был отважиться на поступки — безмерные — за границами рассудка. Но в пределах сердца. Был готов не просто на риск — на самопожертвование. На заклание. Не дали. Так что почти детский энтузиазм ландграфа не нашёл выхода и остался без последствий. Хотя…?
Он удостоился чести стать личным врагом императора, лиги и генерала Тилли. Личным. Звучит.
Интересно, почему он поступал именно так, а не иначе? Религия, политика? Не главное. Это делало его счастливым.
Бывший ландграф задумывается, вялая усмешка кривит рот, в глазах неподвижная бездонная грусть. Говорит — голос тусклый — без выражения, но и без усилия. Как хорошо затверженный, но плохо понятый урок:
«Взяты все укрепления на Верре, взяты все укрепления на Фульде, город Мюнден у подножия Гессенских гор захвачен. Верра и Фульда впадают в Везер. Геттинген взят. Геттинген — ключ к Брауншвейгу и Гессену. Тилли, Тилли, Тилли…»
«Вы всё о том же, Ваше Величество? Нехорошо».
«Ты забыл, я в отставке».
«Для других. Не для меня».
«Похвальная верность, милейший. Редко встречается в наше время».
«Не преувеличивайте, сэр. Это привычка».
«Однако какая откровенность!»
«Знаете, откровенность, оно и лучше».
«В каком смысле?»
«Проще. Не запутаешься».
«В чём?»
«Да в чём хотите. В политике, религии, в чувствительных отношениях. Или брачных узах, например».
«Кстати, ты что-то уже говорил по этому поводу. Мне показалось, у тебя весьма нерыцарское представление о женщинах. О прекрасных дамах».
«Что поделаешь, сир. Жизненный опыт. У каждого свой».
«Похоже, у тебя не слишком пленительный».
«Пленительный? Скажете тоже!»
«А всё-таки?»
«Ограниченный. Зато фундаментальный».
«Кратко, но выразительно. И в чём его фундаментальность?»
«В самообмане, сир. Нас никто никогда не обманывает».
«Неужели?»
«Уверяю вас. Мы сами обманываемся. Легко слепнем, когда хотим этого. Вот я, например, женился. Думаете, дамские прелести? Прельщение зрака? Ничего подобного».
«Большое приданое?»
«Что вы, Ваше…, какое там приданое! Мелочь. Так. Несколько наименований. По женской части. Никакого ассортимента. Нет — затмение. Накатило. Вот тут мы и слепнем. А выбор? Во-первых, невозможен. Когда незряч, не до выбора. Во-вторых, не вижу разницы».
«Не видишь разницы? Как так?»
«Природа. Она у всех одинакова».
«Природы больше нет. Мор, резня, зверство. Города в руинах, деревни опустели, поля заросли. Пейзаж после битвы. Безлюдье. Кто покойники. Кто в бегах. Роют норы, завидуют кротам. Их тихой, безмятежной жизни».
«Но, государь, мы бессильны что-либо изменить. Они сами этого хотели».
«Сами хотели этого?!»
«Конечно. Иначе не воевали бы. Сидели бы дома и занимались делом. Забудьте об этом! Давайте лучше споём. Ну, этот, как его?»
«Мадригал?»
«Да, да. Он. Два голоса. Нас как раз двое».
Поют.
На календаре 1628 год. В глубокой бедности в Мельсунгене живёт отрёкшийся от престола Мориц, бывший ландграф фон Гессен-Кассельский. Война продолжается. До Мира и Большого Карнавала ещё не скоро. Но всё, что происходит и будет происходить, происходит и произойдёт без него. Он сейчас занимается другими вещами. Гораздо более интересными, чем война или политика.
«И чем же?» — позвольте узнать.
«Алхимией и метафизикой».
«Прекрасная судьба. Грех жаловаться».
Мадригал отзвучал. Мориц устало провёл левой рукой по лицу. Сверху вниз. От лба до подбородка. Дворецкий сияет. Говорит:
«Надо похлопать».
«Кому?»
«Как кому? Нам!»
«За что?»
«Ну мы же спели? Не правда ли?»
«Что есть — то есть. Думаешь, заслужили?»
«Нет сомнения, Ваше Высочество».
Хлопают. Бывший ландграф вяло, отстранённо, с брезгливо выпяченной нижней губой. Дворецкий оглушительно громко. Смеётся. Счастлив. Впервые в жизни.
Мориц приходит в себя. Где-то побывал и вернулся. Странствовал. Теперь опять дома.
«Что на тебя напало, милый мой? Забылся? Сдвинулся? Так ржать. Вокруг одни похороны. А ты?»
«Ах, эти похороны, экселенц. Морок один. Фантом. Представьте! Кладбище. Понурые лица. Всегда переигрывают. Конечно, фигуры — образчик печали, идеал скорби. На лицах сплошное горе. Впечатляет. Не описать. Слов не хватит, красок, мелков, угля, темперы».
«Ты, по-моему, передёргиваешь. В человеке иногда просыпается и сострадание, и сочувствие. Жалость, наконец, Не всё же они спят».
«Вы точно изволили выразиться. Именно спят. И спят они вечным сном. Уверяю вас».
«Неужели без пробуждения?»
«Без, сир, без».
«Неутешительное соображение. Постой, но есть религия. Она исцеляет, облагораживает, смягчает нравы и… должна во всяком случае… у неё такое призвание».
«Ваше Величество, вы забылись. Одни обречены на муки, другие предназначены блаженству. Но неясно, кто есть кто. Не зная, не догадываясь, не имея возможности заглянуть в будущее, все должны стараться заслужить…»
«Но что именно в конце концов окажется заслуженным? Неизвестно».
«Почему неизвестно? Очень даже известно. Заслужить достойное, обеспеченное посмертное существование».