Третий Вавилон

— Стой!.. Ложи-ись!.. — Часть бойцов залегла на другом берегу, выставив винтовки из лопухов, но в это время от белого в кружевном купеческом камне здания женской гимназии прямой наводкой ударила пушка и земляной гриб вспучился на середине Поганки. Тогда побежали даже те; кто залег. — Пойдем домой, — умоляюще сказала Вера. — Ты совсем больной. — Я не был болен, я умер и валялся на расщепленных досках с горячим металлом в груди. Доктор Гертвиг обхватил затылок руками, похожими на связку сарделек, а ротмистр в серой шинели, перетянутой ремнями, приятно улыбался мне. Долговязый мрачно спросил: — Он вам еще нужен, мистер? — Меня пихнули, затопив огнем сломанные ноги. Фирна. Провинция Эдем. Корреспондент опустил камеру и равнодушно покачал головой, — нет. Тогда мичано, тихо улыбаясь, вытянул из ножен ритуальный кинжал с насечками на рукоятке. Было очень жарко. Я даже не мог пошевелиться. Я знал, что меня сейчас убьют и что я больше не выдержу этого. Как не выдержал Бьеклин. Человек должен умирать только один раз. Но мне казалось, что я умираю каждую секунду — тысяча смертей за одно мгновение. Катастрофически рушились на меня — люди, события, факты, горящие дома, сталкивающиеся орущие поезда, шеренги солдат, земляные окопы, капельки черных бомб, тюремные камеры, электрический ток, дети за колючей проволокой, полицейские дубинки, нищие у ресторанов, ядерные облака в Неваде, корабли, среди обломков и тел погружающиеся в холодную пучину океана. Слишком много боли, сказал мне демиург у Старой Мельницы. Шварцвальд, Остербрюгге… Я захлебывался в хаосе. Это был новый Вавилон. Третий. Столпотворение. Я и не подозревал раньше, что в мире такое количество боли. Он как будто целиком состоял из нее. Бледный водяной пузырь надувался у меня в мозге. Я знал, что это финал, — сейчас он лопнет. Взбудораженное лицо Валахова зависло надо мною. Оно слабо пульсировало, искажаясь, и толстые губы еле слышно шлепали друг о друга:

— Жив?

— Жив…

Длинная игла вонзилась мне в руку на сгибе. Сделали укол. Вдруг начала ужасно разламываться голова.

— Скорее! Скорее! — обретая сознание, прошептал я. — Специалиста по связи! Прямо сюда!.. — Я не был уверен, что выживу. Третий Вавилон. Под черепом у меня плескался крутой кипяток, и я боялся, что забуду разноцветную схему проводов, откуда тянулась тонкая, едва заметная жилочка к Нострадамусу. Фирна. Провинция Эдем. — Скорее! Скорее! У нас совсем нет времени!..

10. ФИРНА. ПРОВИНЦИЯ ЭДЕМ

Сестра Хелла стояла у окна и показывала, как у них в деревне пекут бакары. Она месила невидимое тесто, присыпала его пудрой, выдавливала луковицу — вся палата завороженно смотрела на ее пальцы, а Калеб пытался поймать их и поцеловать кончики.

— А у меня мама печет с шараппой, — сказал Комар, — чтобы семечки хрустели.

— С шарапой тоже вкусно, — ответил Фаяс.

Только Гурд не смотрел. Он был нохо — и не мог смотреть на женщину с бесстыдно открытым лицом. Он лежал, зажмурившись, сомкнув поверх простыни темные ладони, и монотонно читал суры.

Голос его звенел, как испуганная муха.

Фаяс сказал ему:

— Замолчи.

Муха продолжала звенеть.

Сестра Хелла приклеила на стекло две лепешки, и Калеб издал нетерпеливый голодный стон, будто бакары и в самом деле скоро испекутся, но сестра Хелла забыла оторвать руки — вдруг прильнула белой шапочкой к окну, и он тоже прекратил смеяться — нелепо разинул рот, словно хотел проглотить целый хлеб.

На рыночную площадь перед больницей выкатился приземистый массивный грузовик в защитных разводах — чихнул перегретым мотором и замолк. Какие-то люди торопливо выскакивали из кузова. Неожиданно стукнул короткий выстрел, еще один, загремела команда, и истошно, как над покойником, завыли старухи-нищенки.

Тогда сестра Хелла медленно, словно без памяти, попятилась от окна и закрыла потухшие глаза. А Калеб прижался в простенке, и серебряный бисер влаги выступил у него на коричневой распахнутой груди.

— Солдаты, — крупно дрожа, выговорил он.

Железный ноготь чиркнул по зданию, оглушительно посыпались стекла. Фаяс хотел подняться, и ему удалось подняться, он даже опустил на пол загипсованную ногу, но больше ничего не удалось, — закружилась голова, и крашеные доски ускользнули в пустоту, он схватился за спинку кровати. Тоненько заплакал Комар: — Спрячьте меня, спрячьте меня!.. — Ему было пятнадцать лет. Калеб, точно во сне — бессильно, начал дергать раму, чтобы открыть, — дверь отлетела, и ввалились потные грязные боевики в пятнистых комбинезонах.

— Не двигаться! Руки на голову!

У них были вывернутые наружу плоские губы и орлиные носы горцев. Их называли «мичано» — гусеницы.

Фаяс поднял опустевшие руки. Он подумал, что напрасно не послушался камлага и поехал лечиться в город.

Теперь он умрет.

Была неживая тишина. Только Гурд шептал суры. Он тоже встал, но руки на затылок не положил. Капрал замахнулся на него прикладом.

— Нохо! — изумленно сказал он. — Ты же нохо! — Прижал левую ладонь к груди. — Шарам омол!

— Шарам омол, — сказал Гурд, опустив веки.

— Как мог нохо оказаться здесь? Или ты забыл свой род? Или ты стрижешь волосы и ешь свинину? — Капрал подождал ответа, ответа не было. Он сказал:

— Этого пока не трогать, я убью его сам.

Черные выкаченные глаза его расширились.

— Женщина!

Сестра Хелла вздрогнула.

Отпихнув солдат, в палату вошел человек с желтой полосой на плече — командир.

— Ну?

— Женщина, — сказал капрал.

Командир посмотрел оценивающе.

— Красивая женщина, я продам ее на базаре в Джумэ, там любят женщин с Севера. Всех остальных…

Он перечеркнул воздух.

Гурд, стоявший рядом с Фаясом, негромко сказал:

— Мужчина может жить, как хочет, но умирать он должен, как мужчина.

Он сказал это на гортанном диалекте, но Фаяс понял. И капрал тоже понял, потому что прыгнул, плашмя занося автомат. — Поздно! — Худощавое тело Гурда, как змея, распласталось в воздухе — командир схватился за горло, меж скребущих кожу, грязных ногтей его торчал узкий нож с изогнутой ритуальной рукояткой.

Каждый нохо имел такой нож.

— Не, надо! Не надо! — жалобно закричал Комар.

Капрал надул жилистую шею, командуя.

Обрушился потолок.

Фаяс загородился тощей подушкой. Ближайший солдат, выщербив очередью стену, повернул к нему горячее дуло. Сотни полуденных ядовитых слепней сели Фаясу на грудь и разом прокусили ее…

Прицел на винтовке плясал, как сумасшедший. Он сказал себе; — Не волнуйся, тебе незачем волноваться, ты уже мертвый. — Это не помогло. Тогда он представил себя мертвым — как он лежит на площади и мичано тычут в него ножами. Прицел все равно дергался. Тогда он прижал винтовку к углу подоконника. Он терял таким образом половину обзора, но он просто не знал, что можно сделать еще. Видны были двое — самые крайние. Он выбрал долговязого, который поджег больницу. Он подумал: — У меня есть целая обойма, и я должен убить шестерых. — Долговязый вдруг пошел вправо, он испугался, что потеряет его и мягко нажал спуск.

Нельзя было медлить, но все же долгую секунду он смотрел, как солдат, переломившись, валится в глинистую пыль. Затем острыми брызгами отлетела щебенка и он побежал. Стреляли по нему, но они его не видели. Он выскочил на опустевшую улицу и перемахнул через забор, увяз в рыхлых грядках фасоли

— выдирал ботинки, давя молодую зелень. За сараем был узкий лаз, и он спустился по колючим бородавчатым ветвям. Красные лозы ибиска надежно укрыли его. Пахло древесным дымом. Скрипела на зубах земля, и казалось, что это скрипит ненависть.

Откуда они взялись? До границы было почти двести километров. Мичано никогда не забирались так далеко. Крупная банда и отлично вооружены, — зенитные ружья, базуки… Два дня назад произошло столкновение у Омерры: группа диверсантов пыталась взорвать электростанцию. У них тоже были базуки. Охрана не растерялась, подоспел взвод народной милиции. Вот откуда они — от Омерры. Думали, что они откатились к границе, ждали их там, а они пошли на Север.