Черная Ведьма

— Бесят. — объяснила я

— Аа, — протянул Арвейн.

— К чему был вопрос? — указывая Дохраю на выход, поинтересовалась у мага.

— Я же вижу, что нейтрализую, и пока из всех зелий, что подливались господину мэру, не обнаружил ни одного приворотного.

Коварно ухмыльнувшись, тихо попросила:

— Морде не говорите.

— Боюсь, я обязан предоставить отчет о проделанной работе.

— Это будет ударом для мужского самолюбия, — констатировала не без удовольствия.

На этом Арвейн галантно раскланялся и покинул мой дом вслед за стражниками и господином мэром, которых вынес Дохрай. И едва за ними криво закрылась дверь, как из погреба показался здоровенный белый кот с ярко-синими глазами.

— Здравствуй, Гардэм, — тихо сказала я.

Дух кивнул, подплыл ко мне и уткнулся лбом в мой живот. Жалко его. Он с Мадиной с самого начала был. Сердце сжалось.

Остаток ночи прошел спокойно.

Утром я не бегала, меня ждали совсем иные дела. Поднявшись, съела нару ложек запаренной каши, достала вишневую настойку и прямо с утра опрокинула мензурку. На душе было горько даже не смотря на то, что Гардэма я спасла. Одевшись, спустилась вниз.

Дух-хранитель Мадины ждал меня зам. И едва я появилась, шагнул, стремительно уменьшаясь, прыгнул и остался на моей черной мантии крохотным белым ландышем. Забавная бутоньерка для черной ведьмы. Дохрая видно не было, но учитывая, что дверь покосившаяся толком не закрывалась, сегодня он будет на страже весь день, обыкновенно его открывающаяся дверь пробуждает.

Молча вышла из лавки в суетливое утро, и ни на кого не глядя, даже на приветствия не отвечая, направилась к цветочному рынку. Люди расступались передо мной, несколько удивленные торжественным одеянием на мне была черная мантия с символом смерти — тускло сияющим черепом, шляпа, самая большая из имеющихся, туфли с узким длинным загибающимся носком, и белое почти не накрашенное лицо. Ведьминский наряд для погребения — такое тут видели впервые. Впервые надела его и я. Даже бирки посрезала утром.

На цветочном рынке выбрала шесть белых лилий. Торговка Улла даже вопросов не задавала, просто открыла для меня склад, пустила внутрь, и цену не назвала — сунула ей шесте серебряных, дико переплатив за цветы, но никаких сожалений по этому поводу не было.

Когда выходила, увидела Люсинду, за выбрала шесть белых роз.

К домику Мадины мы шли молча через весь город. Молча, неспешно, с горечью в сердцах. И странное дело с площади мы вышли одни, а когда почти дошли до окраины города, услышали голоса позади, обернулись — горожане, человек восемьсот, в черном траурном, с белыми цвезами в руках, стараясь не шуметь шли за нами

— Удивительно, — хмыкнула Люсинда, — впервые вижу, чтобы население городка шло выразить почтение ведьме.

— Может не знают, что мы к Мадине идем? — предположила я.

— Знают. — Люсинда грустно улыбнулась, — им белый маг про смерть ведьмы обмолвился, с утра весь рынок гудел про смерть, причем в изложении народа это была неправильная, безвременная, дикая и мучительная смерть.

Прижав цветы к груди, тихо спросила:

— А ты не почувствовала?

— Нет, Телль, — ведьма вдохнула аромат роз, которые, и я точно это знаю, ненавидела. Даже хуже розы ее всегда бесили. — Что-то плохо мне в последнее время, слабость какая-то… С магом этим и то справиться не сумела. Вблизи источника и не сумела — отбился рожа, силен гад.

Силен то силен, белый показал себя не хилым специалистом, но чтобы ведьма да вблизи источника магу уступила?!

Мне хотелось расспросить об этом, но не положено, и мы в молчании завершили траурное шествие. Еще издали, дом Мадины уже говорил о том, что ведьмы больше нет в живых. Мы, ведьмы, к месту жительства сильно привязаны, и дом привязывается к нам, а потому, стоит ведьме погибнуть безвременно, так же безвременно гибнет и ее жилище. Вот и сейчас среди светлых деревянных домиков лесорубов, чернотой и разрушением выделялся еще неделю назад яркий, крепкий дом Мадины. Она любила цветы. Белые. И перед ее домиком был садик с цветами, где постоянно цвели ландыши, гордо сверкали капельками росы розы, одуряли ароматом лилии… А сейчас было черно и пусто. И черный дом, покосившийся, с распахнутыми дверями и окнами, разрушался на глазах…

Люсинда подошла к дому первая. Медленно опустилась на колено, медленно положила розы на гниющие, осыпающиеся трухой перила. Ее губы беззвучно проговорили слова прощания. Их было не много, черные ведьмы не дружат между собой.

Затем подошла моя очередь. Я приблизилась к дому, опустилась на одно колено, положила цветы и поняла страшное — нарушая к Тьме весь регламент, по моим щекам текли слезы. Да, черные ведьмы не дружат, да у нас не принято даже ходить друг к другу в гости, но Мадина с самого первого дня стала мне гораздо большим, чем просто коллегой. Она нередко заходила ко мне, особенно по началу, я без опасений входила к ней в дом и Гардэм, обращаясь черным котом с зелеными глазами, прыгал ко мне на руки, чтобы ему за ушком почесали. И Мадина была единственной из знакомых мне ведьм, кто не чурался громкого веселою смеха, мог танцевать с метлой по всему дому просто так, от хорошего настроения, и был способен на добрые поступки и эмоции.

— Мне будет не хватать тебя, Мадина, — прошептала едва слышно. — И я позабочусь о Гардэме. и посажу белые ландыши в намять о тебе.

Достав платок, торопливо вытерла слезы. У нас плакать не принято, совсем не принято, я знала, что Люсинда осудит.

И вот когда, платок сзавила в карман, увидела клочок белой бумаги. Оборванный. И хоть не принято касаться имущества погибшей ведьмы, позволяя ему обернуться тленом, но повинуясь интуитивному порыву, взяла, развернула и… похолодела.

На бумажке было написано: «Скоро буду. Мадина».

— Телль, оставь, — прошипела подошедшая Люсинда.

Полагалось оставить. Запрещалось касаться чего-либо… Но я встала, и сжимая записку, решительно вошла в разрушающийся дом.

У каждой ведьмы свои правила — в мой дом можно было войти смело, Дохрай пропускал, а вот решившемуся что-либо украсть или же причинить мне вред, я бы не позавидовала. Гардэм у Мадины был совершенно иным — не впускал никого в отсутствие хозяйки, от того уходя куда-то ненадолго, ведьма вывешивала на дверь записку. И если записка была, значит ведьма планировала вернуться в течение получаса, не больше. И это не поездка в город — рынок меньше часа не занимает, значит Мадина куда-то поблизости отправилась.

Дом откровенно устрашал своей чернотой и творящимся на моих глазах разрушением — рушилось все: Срывались с окон гардины и шторы, истлевая в момент падения, гнили цвет, тлен как пожар

пожирал дерево. Но стол в лавке у Малины был каменный, и на нем стоял поднос с гниющими уже булочками. И чайничек заварной, накрытый гниющим полотенцем… Мадина вкусно готовила. Не раз и даже не два раза, бывало, что напечет булочки и едет ко мне, погоняя извозчика, чтобы привезти еще теплыми.

— Аэтелль! — Люсинда не оставила меня одну, вошла следом. — Аэтелль, нельзя входить.

Ничего не говоря, я схватила ведьму за руку, и потащила к разрушающейся лестнице. Люсинда выругалась, наложила на ступени стабилизирующее заклятие, и, проклиная все на свете, позволила увлечь себя наверх. На втором этаже, по щиколотку проваливаясь в гниющий пол, я подтащила ведьму к шкафу Мадины. Это у меня бардак и все в сундуке перемешано, а Мадина хозяйственная очень была, у нее каждое платье соответственно регламенту висело на подписанной вешалочке. И распахнув дверцы гниющего шкафа, которые тут же трухой осыпались, я с ужасом смотрела на единственные пустые плечики, нал которыми все еще была видна надпись «повседневное платье».

— Телль, — Люсинда взяла за руку, — Телль, это неуважение к Мадине, идем.

Мотнув головой, срывающимся от бешенства голосом проговорила:

— Она не вступала в бой. И не рискнула жизнью, совершая какой-нибудь из запрещенных ритуалов. Люсинда! Она напекла булочек, заварила себе чай, и побежала кому-то отнести несколько еще горячими, чтобы вернувшись попить чаю!