Монахи под луной

Разумеется, я не стеснялся. Да меня никто и не спрашивал. Сетка мелких переплетенных извилин появилась на потолке. Как обычно, разламываясь. Просунулись в трещины локоны Красных Волос. Хронос, видимо, доставал уже и сюда. Только здесь они были не красные, а зеленые. Концы их свернулись колечками. Впрочем, это не имело значения. И донесся печальный стихающий залп. Вероятно, от дальних Карьеров. Где заваливали трупами лопухи. Ликвидация в городе продолжалась. Это тоже не имело значения. Ничего не имело значения. Я проваливался в тартарары. Слон-девица прогнулась, и молочная спелость грудей разом вывалилась из платья. Отлетели тугие застежки. Пеной схлынули кружева. Выбраться из таких объятий было немыслимо. Бушевала и грелась голодная плоть. Темперамент, объемы. Губы, плечи, спина. Купола развитых ягодиц. Словно поршни, ходили могучие бедра. Я слегка задыхался. Оголенные руки в экстазе сдавили меня. Избавления не было. Слон-девица оказывалась со всех сторон. Отогнулся рукав. Краем глаза я видел, что на часах уже — половина десятого. Половина десятого! Было ясно, почему они так спешат. Потому что уже — половина десятого. День рожденья. Разрыв. Пир во время чумы. Хронос! Хронос! Ковчег! Открываются бездны, цветет бледноликий чертополох. Вероятно, Фаина уже не очнется сегодня. Я ведь должен был именно здесь познакомиться с ней: «Ах, позвольте, позвольте!.. — Ну что вы, естественно!..» И в дальнейшем она меня вытащит — не давая сожрать. Но Фаины, по-видимому, сегодня не будет. И, по-видимому, уже не будет меня: Гулливер, черный крест на холме, гвозди, проволока, тень распятия, картофельная ботва. Значит, началось выпадение эпизодов. Это плохо, что началось выпадение эпизодов. Это плохо и страшно. Теперь я остался один. Правда — Лида. Но с Лидой, по-видимому, заканчивается. Кстати, где сейчас Лида? Я бессмысленно трепетал. В голове колыхался туман опьянения. Слон-девица невнятно шептала: Страшный Суд… Золотые следы… Кто окрасится кровью — того не поглотит огонь… — Негритянские бельма ее закатывались. И блестела сквозная открытость зубов. А на мочке краснел отпечаток укуса. Речь, наверное, шла о спасении.

Только почему — Слон-девица? Никакой Слон-девицы, разумеется, не было. Это говорила мне Джеральдина, — восседая на стуле и небрежно закуривая. Патлы солнечным нимбом вздымались над ней. В ямке горла созвездием рдела прыщеватость. В комнате был совершенный бардак. Рюмки, перья, раскиданные подушки. Чей-то скомканный галстук намокал в огурцах. А на узком диване, прикрытые пиджаком, беззащитно и нежно светились обросшие ляжки Мунира.

Сама Джеральдина была — абсолютно раздетая. Некрасивая. Тощая. С сигаретой во рту. И качала ступней с отвисающим шлепанцем. А когда убедилась, что я прихожу понемногу в себя, то спокойно и медленно опустила колено.

— Хочешь? — вскользь предложила она. И — не слыша ответа, сказала. — Напрасно не хочешь. Я могу быть полезной. Ты это учти. А случайные отклонения — поощряются. Между прочим, ты, кажется, ищешь донос? Так бумаги — на тумбочке, под телевизором…

И она показала — густым педикюром ногтей. Лак алел, будто кровь, омочившая пальцы.

Я невольно осекся:

— С чего ты взяла?

И тогда Джеральдина пожала плечами.

— Как — с чего? Сценарий, круговорот. Или ты полагаешь, что движешься самостоятельно? — Две секунды, прищурясь, она изучала меня, а потом вдруг заперхала хриплым противным смешком. Как змея. — До чего же ты все-таки глуп…

Заостренные груди ее дрожали. А в подвздошье, стянувшись, темнело коричневое пятно.

Вероятно, не следовало обращать внимания.

Я пошарил на тумбочке и действительно обнаружил бумаги. Точно жгучая молния опалила меня. Вот оно, — крупным почерком, на трех папиросных страницах:

"…выше среднего. Глаза — водянистые, голубые. Нос — приплюснутый, широкой неправильной формы. Уши — круглые. Лоб — с небольшими залысинами. Череп — скошенный. Волосы — светло-каштановые. На контакт согласился довольно охотно. Расхождения со сценарием — не более четырех минут. Предварительное собеседование — в кафе. Адрес: Кирочная — 24. Наблюдения, тайной записи — не было. При контакте держался непринужденно. Чрезвычайно свободно рассказывал о себе. Компромат в биографии, однако, не выявлен. Вероятная болевая точка — ребенок. К деньгам, видимо, равнодушен. Не выказывал особого пристрастия к алкоголю, не имеет поддержки в верхах. Цель работы ограничена командировкой. Никаких элементов прикрытия — нет. По характеру — общительный, легкий. К женщинам проявляет повышенный интерес. Вся дальнейшая разработка поэтому велась на «объекте» Дровяная — 14. Не сразу пошел на интим. Колебания, видимо, связаны с излишней поспешностью. Был предложен обычный экспресс-вариант. Сексуальные аномалии, к сожалению, не присутствуют. Из набора возможностей предпочитает «наив». Тем не менее, выявлены некоторые доминанты. Волевого начала в характере нет. Честен. Слаб. Не способен к реальному сопротивлению. Поведение в обществе по типу — «интеллигент». Мера принципов — чисто интуитивная. Безотчетно выходит на компромисс. Нерешителен. Робок. Активность в политике исключается. Безусловно отсутствует самоконтроль. В экстремалях часты непредсказуемые поступки. Вероятно, сохраняется остаточная мораль. При попытках давления — отчетливая настороженность. Защищенность сознания относительно невелика. Это, видимо, тоже — открытая болевая точка. Вероятно, — достаточно превентивных мер. В крайнем случае — простое физическое воздействие…"

Мягкий тонкий листочек трепыхался у меня в руках. Текст был абсолютно другой, только это не имело никакого значения. Вообще ничего не имело значения. Крылья Хроноса шелестели над головой. Распадался Ковчег. Продолжалось смещение эпизодов. Покрасневшая Лида неожиданно появилась из ванной и стянула цветастый домашний халат, с отвращением бросив его на спинку стула.

— Ты — слабый, слабый, слабый человек, — очень быстро сказала она. — Ты все время спотыкаешься на мелочах. Вероятно бы следовало отправить тебя в Листвяги. Если бы тебя возили в Листвяги, ты бы перестал спотыкаться на мелочах. В этом смысле Листвяги приносят прозрение. Начинаешь иначе и думать, и двигаться. Потому что они делают с нами все, что хотят. Понимаешь: они делают с нами все, что хотят. Мы для них — будто гусеницы или сороконожки. Пауки, насекомые, мелкие твари. Одураченные, ползающие в щелях. Бесконечно тупые, безглазые. Ты ведь не пожалеешь — сороконожку? А они, точно боги, царят над нами. Все в этой стране принадлежит только им. Земли, воды, растения. Жизнь, судьба, — даже воздух, которым мы дышим. Это они устанавливают для нас законы. Сами они им не следуют, но зато устанавливают для нас. Чтобы мы не выкапывались из щелей. Все — для тихих безмозглых сороконожек. И поэтому нельзя спотыкаться на мелочах. Эти мелочи рубят, как гильотина. Лучше просто — скользить, и скользить, и скользить. Поворачиваясь меж лезвий согласно всем правилам. Вот тогда возникает пространство, где можно существовать. Пусть и боги, и гусеницы существуют отдельно!..

Две ее последние фразы сорвались на крик. Если можно назвать это криком: был все-таки шепот. А потом она изогнулась и дернула ленту с закрутки волос. Точно сноп развалились густые, чуть влажные пряди. Натянулись суставы. Обозначился женский рельеф. Мох и сырость призывно темнели в подмышках. Оторвалась случайная капля и, как искра, — сверкнула по животу.

— Так чего же ты ждешь? Ты же знаешь, что времени почти не осталось!..

— Не хочу, — неприязненно вымолвил я.

И у Лиды в глазах шевельнулась тревожная грубая тяжесть.

— То есть, как — «не хочу»?

— А вот так.

Полыхал сумасшедший закат.

Очень злобно и бережно она взяла меня за рубашку… Вынуждая подняться:

— То есть, как — «не хочу»?.. — Ты ведь тоже погибнешь. — Из-за этих бумажек?.. Я прошу, умоляю тебя: это — верная смерть!..

Лида стояла ко мне почти вплотную. У нее потемнели костяшки на сгибах фаланг. Поперечины, складки исчеркали матовость кожи. А из век распустились сухие цветочки морщин.