Страница 14 из 96
«Это «экономист», помощник присяжного поверенного», — подумал Андрей и перевел глаза на угрюмо стоявшего человека, одетого в косоворотку и плисовые шаровары, заправленные в кожаные сапоги.
— Иван Устюгов, — подавая руку, сказал тот хрипловато и внимательно, точно изучая, посмотрел на Андрея мрачными глазами.
Плоское, скуластое лицо Устюгова, с низким покатым лбом, приплюснутым носом, со сросшимися густыми бровями, полными чувственными губами, было неприятно. Устюгов имел привычку широко расставлять ноги, не вынимая при этом рук из карманов своих цыганских шаровар.
«Прототип Никодима новейшей формации», — оглядывая нескладную его фигуру, недружелюбно думал Андрей.
— Я очень рад с вами познакомиться, — кивнул тот. — Надеюсь, в моей словесной битве с Кукарским вы будете на стороне «отверженного», каким меня считают в обществе вот этих маменьких сынков, — кивнул он в сторону гимназистов, столпившихся возле Штейера:
— Не зная ваших убеждений, вексель не выдаю, — улыбнулся Андрей.
— Ловко сказано, — заметил Кукарский и потер руки.
— Господа, кто желает играть в карты, за мной! — послышался голос Агнии.
За молодой хозяйкой ушли Штейер и несколько гимназистов.
Шаркнув ножкой и прижав руку к сердцу, Кукарский остановился перед Дробышевой и продекламировал:
Та улыбнулась:
— Вы полны противоречий.
— А именно?
— Вы не только не молчите в моем присутствии, но и прекрасно декламируете стихи.
— Пардон! Это, так сказать, веление сердца…
— Которое напичкано сонетами и чувствительными романсами, как фаршированная щука, — насмешливо отозвался из угла Устюгов.
— Вы не понимаете поэзии! — бросил Кукарский.
— Смотря какой, — спокойно ответил тот. — Песенок и романсов, вроде «Безноженьки» Вертинского или «Негра из Занзибара» и прочей декадентской чепухи не признаю так же, как и «Прекрасную даму» Блока, хотя последнего люблю за «Матроса». Послушайте! — Устюгов вышел на середину комнаты и, расставив по привычке ноги, хрипло продекламировал:
Помолчав, он обвел глазами слушателей и продолжал:
С трудом сдерживая охватившее волнение, Устюгов поник головой.
— Вот моя поэзия, — продолжал он тихо. — Поэзия выброшенного из жизни человека, поэзия о грубой правде жизни, а не вздохи о нарциссах. Я отрицаю и некрасовское «Размышление у парадного подъезда»!
— Почему? — спросила его Нина.
Устюгов повернулся к ней на стоптанных каблуках сапог и ответил резко:
— Мужик должен взять железные вилы и топор, не размышлять у подъезда, а ворваться в хоромы и поднять барина на вилы, разгромить, сжечь дотла!
— Да ведь это же бунтарство, — спокойно возразила Дробышева. — Когда нет организации, эти попытки обречены на провал.
— Пускай они кончаются неудачей, но эти вспышки народного гнева заставят кое-кого призадуматься о судьбе России, — ответил хмуро Устюгов.
— Задумываться не будут, — поднимаясь, бросила Нина. — Просто-напросто перепорют мужика, и все пойдет по-старому.
— Что же, по-вашему, нужно?
— Нужна, повторяю, организация. Без нее немыслима революционная борьба, — заговорила горячо Дробышева. — Только под руководством марксистской партии возможна победа!
— У меня свой взгляд на судьбу России, — запальчиво ответил Устюгов.
— Какой?
— Для того, чтобы народ был счастлив, нужно разрушить церкви, театры, музеи, фабрики, заводы, станции, сжечь все и начать новую жизнь. Человек новой жизни должен одеваться в сотканную им самим одежду, его единственным оружием должна быть дубина. Все зло, все несчастия людей происходят от машин и прогресса.
— Значит, если верить вашей идее, мы должны вернуться к пещерному веку? — спросил Виктор.
— Да, — решительно тряхнул головой Устюгов.
— Своим мышлением вы недалеко ушли от этой эпохи, ярым проповедником которой являетесь. Признаться, — продолжал Виктор с сарказмом, — на этом поприще вы делаете успехи. Надеюсь, — Словцов не скрывал насмешки, — что очередной декларацией вы объявите «Сумасшедшего» Апухтина. — Виктор порывисто вышел на середину комнаты и продекламировал:
В комнате послышался сдержанный смех.
— Но у апухтинского героя все же были проблески сознания, что, к сожалению, незаметно у нашего нового пророка возвращения к Адаму.
— Браво, Словцов! — поддержали присутствующие.
Нина улыбнулась.
— Вы берете под сомнение мои умственные способности? — обиделся Устюгов.
— Нет, зачем, — заговорил серьезно Виктор, — наоборот, я отдаю должное вашему кругозору, но вся беда в том, что объем ваших знаний не вмещает самого главного.
— А именно?
— Что весь корень зла, о котором вы говорили, заключается в непонимании роли пролетариата в борьбе с буржуазией.
— Но пролетариат еще не организован, — задумчиво произнес Устюгов.
Виктор подошел к нему вплотную и проникновенно сказал:
— Устюгов, ты хороший парень, но идешь не той дорогой, по которой тебе, сыну трудового крестьянина, надлежало бы идти. Вспомни свое детство, нужду и всю дикость деревенской жизни. Сейчас, когда твои знания особенно нужны народу, ты витаешь где-то в эмпиреях, в мире беспочвенных и вредных суждений. Пойми глубже страдания народа, вернись к реальной жизни, ибо бытие определяет сознание, но не наоборот. Поверь мне, что все эти разговоры о разрушении машин, идея возврата к патриархальной жизни выгодны лишь нашему злейшему врагу — капитализму.
В комнате стало тихо. Точно освежающий ветерок, пронеслись слова Виктора, развеяв туман беспредметных суждений Устюгова. Иван стоял с низко опущенной головой. Андрей был задумчив.
Первым нарушил молчание вернувшийся из соседней комнаты Штейер:
— Господа, Воскобойников утверждает, что честь изобретения паровой машины принадлежит иностранцам. В качестве подтверждения он ссылается на учебники.
— Ну и что же, правильно, — пожал плечами тот, — спорить не о чем.
Виктор подошел к Воскобойникову.
— Если в вашем учебнике будет написано, что солнце восходит на западе, значит, тоже правильно?
Воскобойников в смущении пожал плечами.
— Это консерватизм, — продолжал Словцов. — Упорное нежелание признать право изобретения за простым русским мастером Ползуновым. Лакейство перед буржуазной наукой.
— Но ведь буржуазная наука не однобока. В частности, в ней заложена идея «гражданина мира», как высший идеал человечества, — заметил молчавший Кукарский. — Да, гражданин мира! Гражданин вселенной! — Кукарский повел рукой.
— Да. Человек — это звучит гордо, так говорит Горький, — задумчиво отозвалась Нина.
— Но почему вы представляете гордого человека только в будущем?
При последнем вопросе взгляды присутствующих обратились к Нине.
— Когда будет достигнута свобода, когда человек будет хозяином, но не рабом, когда ему будут принадлежать духовные и материальные ценности страны, только тогда он оправдает слова Горького.
В комнате наступила минутная тишина. Кукарский спросил:
— А гражданин мира?
— Вредная утопия, — ответил Словцов и заговорил взволнованно: