Страница 5 из 58
Мама посматривала на домочадцев подобревшими глазами: наконец-то в этом доме заговорили тихими, умиротворенными голосами, наконец-то собрались за столом по-семейному. И Трескин-младший, убаюканный уважительным разговором с батькой, погружался в расслабленное благодушие. Он подозревал, что это как раз и есть та самая почтительная любовь к родителям, которую цивилизованный сын испытывает и по обязанности, и по потребности. Утратившая уж было надежду когда-либо увидеть сына солидным, остепенившимся человеком мама вглядывалась в него особенным, несуетливым взглядом: сынок, думала с душевной нежностью, сынок!
Дома Трескина звали вообще-то Юрой (по паспорту Георгий), под кличкой Сынок Юра известен был среди приятелей, о чем мама и не обязана была знать. Кличка сопровождала Трескина со школьной скамьи, тянулась за ним через веселые годы в автодорожном институте, под этой кличкой он получил признание в мире фарцы, с этой неотвязной кликухой он пытался воткнуться в сферу автосервиса. Эру Больших денег Трескин встретил, однако, уже не Сынком, а Трескиным, эра эта совпала со становлением Трескина как социально зрелой, законченной личности. Когда Трескин зарегистрировал «Марту», ему исполнилось двадцать восемь лет и он чувствовал себя готовым крутить по-настоящему большие дела.
Кличка Сынок оставалась тогда еще отметиной старых отношений, которые Трескин допускал с избранными. Ему нравилось держать при себе свидетелей возвышения, старых приятелей, знавших его еще Сынком. Отношения эти, однако, кончились раз и навсегда, когда Трескин всех уволил. Это произошло после первой, действительно крупной сделки «Марты». Триста тонн уральской меди, которую Трескин в два приема переправил в Германию, принесли ему двести пятьдесят процентов прибыли. Медь была четыре девятки чистотой — 0,9999. То есть одна десятитысячная доля примесей. Трескин выплатил банковский кредит, полученный с папиной помощью специально под эту сделку, выплатил накладные расходы, включая взятки (сумма последних представлялась ему уже смехотворной в сравнении с общей прибылью — восемьдесят тысяч чиновнику, который сидел на экспортных лицензиях), и тогда остались у него на руках собственные деньги, несколько миллионов, которые казались ему огромным капиталом. Так глядели на эти деньги и старые товарищи, те самые, что называли его Сынком. От них-то и пошел разговор деньги обналичить и поделить. Недели полторы продолжался шумный разбор, сопровождавшийся взаимными обвинениями и безобразными перепалками.
Трескин всех уволил. И это был второй рубеж становления Трескина в качестве социально законченной личности.
Со времени основания фирмы оставались в неприкосновенности помимо самого президента только два человека: Семен Михайлович Шуртак — заместитель Трескина и Нинка — бухгалтер. В отдаленном будущем, которое Трескин постепенно для себя прояснял, он мыслил и третий рубеж — увольнение Нинки. Будущее Трескин представлял себе по американской журнальной рекламе: вечно сорокалетний международного класса бизнесмен, подтянутый, с благородной сединой на висках, с портфельчиком в руках легко сбегает по трапу «Боинга» в аэропорту Орли. Таким рисовал будущее журнал «Business week», и Трескин не видел надобности придумывать что-нибудь сверх того. У этого вечно сорокалетнего бизнесмена, знал Трескин, была жена, со вкусом и чуткая к искусствам женщина, трое детей, вилла с бассейном, слуги, любовница на десять лет моложе жены. Все тут было законченно, ни убавить и ни прибавить. То был другой мир — будущее, и в этом будущем не могло найтись места для Нинки. О чем Нинка еще не знала. Нинка тоже была женщина без возраста — дородная и сильная баба, она тянула, как мужик, с мужиками пила по-мужицки, крякнув над стаканом. Экономист по образованию, она прожила в торговле долгую, полную превратностей жизнь, два раза крепко под залетала, была под судом, но не села, вывернувшись из рук правосудия нечеловеческим просто-таки усилием. Способность к нечеловеческому усилию во всяком деле, необозримые связи и опыт обращения с законами — всякими, какие только ни были, делали ее человеком незаменимым. Пока.
Трескин усвоил распространенную мысль, что бизнес есть цивилизованный и есть не цивилизованный. И если подавляющая часть трескинских операций носила откровенно дикарский и даже просто людоедский характер, то это происходило не потому, что Трескин как-то особенно, с теплым личным чувством любил бизнес не цивилизованный в противопоставлении его всякому другому. Трескин любил деньги. И пока лихорадочная эра Больших денег оставляла возможности для бизнеса не цивилизованного, который приносил сто, сто пятьдесят и триста! процентов прибыли, Трескин нуждался в Нинке.
На случай бизнеса цивилизованного у Трескина имелся Семен Михайлович Шуртак. Старый мудрый еврей приставлен был к делу папой. Трескин знал этого человека с детства, привык к его обходительным манерам и долго пребывал в заблуждении, что он будет полезен фирме именно в качестве старого мудрого и осторожного еврея, знающего собеседника и необременительного советчика — не более того. И только наткнувшись раз-другой на негромкое, но вполне сознательное противодействие Семена Михайловича, Трескин осознал потребность избавиться от опеки. Он затеял тогда крупный разговор, который кончился не так, как начался: согласились на том, что Семен Михайлович будет признан компаньоном с участием в прибылях. Так что Нинку Трескин не мог уволить, потому что рано, а Семена Михайловича не мог, потому что не мог.
Благополучие в делах ознаменовалось переездом фирмы из подвала, где имелся только стол и телефон, в трехкомнатный номер гостиницы «Глобус». Обставились импортной конторской мебелью — металл и пластик; факс и компьютер, ослепительная секретарша — все атрибуты процветающего предприятия.
5
В седьмом часу вечера в дверь тихо постучали. Оглушенный разговорами и телефонными звонками, Трескин рявкнул — да! — как только разобрал значение неясных, словно скребущихся звуков.
Вошла девочка-архитектор и замешкалась, ожидая каких-то дополнительных слов; и поскольку Трескин, все еще во власти раздражительного настроения, буркнул что-то отрывистое, поглядела на длинный, метровый свиток у себя в руках. Концы его аккуратно, не без изящества были обернуты цветной бумагой. Наконец Трескин вспомнил и проект, и девочку — все, поднялся с очевидной, не ускользнувшей от Люды поспешностью.
Низкий устойчивый столик в углу комнаты и два кожаных диванчика при нем, по всей видимости, и назначались для подобного рода случаев. Трескин, приглашая Люду, убрал полную окурков пепельницу, смахнул со стеклянной столешницы пепел и крошки, однако она не торопилась. Без единого слова тронула липкое полукружье из-под пивной банки и подняла глаза. Трескин сказал «черт!», потом прихватил валявшееся на стуле полотенце и послушно затер стол. Тогда Люда стала освобождать концы свитка.
— Ну-ка скажи, скажи что-нибудь! — потребовал Трескин.
— Что? — нахмурилась она, готовая к отпору.
— Достаточно, — кивнул Трескин. — Значит, это мне не почудилось тогда в мастерской.
— Что?
— Нежный пленительный голос!
Она сердито дрогнула уголком рта, отрицая за Трескиным всякое право на лирику, и он тотчас сдался, вскинул беззащитно раскрытые ладони:
— Сейчас компаньона доставлю.
В небольшом «предбаннике», где пустовало место секретарши, присев объемистым задом на край стола, Нинка хмуро просматривала счета.
— Трескин! — вскинулась она. — Ты хрен к носу-то прикинь! Прикинь хрен к носу-то, говорю. Какие «бабки», ты что? Полтора лимона налом! Дай я тебе головушку-то потрогаю.
— Тихо! — прошипел Трескин, оглядываясь на дверь, и это пугливое движение выдало его с головой.
Рванувшись было скандалить, Нинка остановилась, недоумение ее сменилось догадкой, брови картинно поднялись, опустился тяжелый подбородок и скривился рот.
— А я тоже так буду ходить, — сказала Нинка. — Вот так. — Она ступила шаг и другой утрированной балетной походкой: ступни наружу, плечи расправлены. Поразительно, что в этой циничной карикатуре угадывался оригинал, Трескин и вправду припомнил нечто похожее — небыстрый, но легкий шаг Люды. Он ответил Нинке глумливой, все признающей улыбкой, и она тотчас же его простила.