Страница 54 из 75
Таким образом крымский хан из друга снова сделался врагом Польши, а вредоносная буджацкая Орда угнездилась за Днестром по-прежнему. Между тем турки, зная, что казаки помогали хану опустошать султанские владения, считали себя вправе разорвать с Польшею мир, а наши добычники, ходившие в Буджаки, с соизволения короля и в очаковские степи вопреки его воле, подняли снова в Украине мятеж, который начал было утихать.
К прежним неудовольствиям казаков прибавилось теперь новое. В отсутствие Павлюка, казацкая старшина отправила на сейм просьбу об уплате задержанного за четыре года жалованья. При этом казаки просили, чтобы в казацкий реестр на вакантные места вписывали только тех, кого желает войско, чтобы войсковая армата содержалась на счет королевского скарба, а скарбовые рудокопии и селитренные заводы отпускали, сколько понадобится ей, железа и пороху. Вместе с тем казаки жаловались на королевских чиновников, которые не только выгоняют казаков из шляхетских имений, но не допускают их жить и в имениях королевских, так что множество казаков выселилось уже с женами и детьми к московскому Белгороду.
«Это потому (писали казаки), что нам не дозволяют иметь усадеб и жилищ в городах, не дозволяют торговать горелкою, пивом, медом; даже на свадьбы и крестины не позволяют нам курить и варить напитков. А тут еще паны старосты, поссорившись, наезжают один на другого, и в своих наездах бьют казаков. Между тем дворы, оставшиеся по смерти казаков, умерших на королевской службе, поступают в распоряжение панов старост и подстаростиев, которые грабят казацкое имущество, выгоняют казацких вдов, и даже престарелых, неспособных уже к службе стариков бранят, грабят и обижают».
То было время преследования старого митрополита молодым, убогого инока богатым паном в белом клобуке. Исаия Копинский, вытесненный из Михайловского и Мгарского монастырей, скитался уже, преогорченный и беспомощный, среди того народа, которому он отдал всю жизнь, и своими сетованиями будил недовольство сильными мира сего в сердцах не только обиженных ими, но и завистливых к ним людей.
Одновременно с ним странствовал берестовский игумен, Афанасий Филипович, на больших расстояниях между Варшавою, Москвой, Киевом и Литовскою Брестью. Этот инок, полупомешанный на нынешний взгляд, но вдохновенный свыше на тогдашний, видел небесные знамения, предвещавшие погибель унии, которой он приписывал все ссоры панов с панами, мещан с мещанами, жолнеров с жолнерами, и заподазривал в пристрастии к ней даже тех, которые, под предводительством Петра Могилы, отвоевали у униатов несколько церквей и монастырей.
И теми же самыми дорогами скиталось без пристанища по всей Малороссии множество низшего духовенства, «удеспектованного», как выразился Филипович, новым митрополитом, и за кусок хлеба платило самыми возмутительными слухами об утеснении православия. Умы неученых, но тем еще больше приверженных к старым порядкам попов, монахов и набожных мирян были раздражены переворотом в церковной иерархии, который нам представляют продолжением деятельности Борецкого и его афонской школы. Православная шляхта не называла Петра Могилу митрополитом до самой смерти Копинского; а между тем о нем повторялись везде такие рассказы: что он брал приступом православные монастыри, точно иноверец; что, выхлопотав себе привилегию на монастырь и вломившись в него с пушками, как в неприятельскую крепость, допытывался у монахов денег побоями; что престарелых и слепых игуменов, после побоев, клал живыми в гроба, и позволял себе над непокорными его веленьям чернецами такую тиранию, какую когда-либо видывали в монастырях. Один из православных панов, спасавшийся от Хмельнитчины в Печерском монастыре, вписал в свой дневник местное предание, что слуги Петра Могилы схватили в Михайловском монастыре самого Копинского и, перекинув, точно какой мешок, через коня, привезли в Печерский монастырь.
Больше из ненависти к иноплеменному владыке, господствовавшему открытою силою, нежели на основании точных известий, попы и чернецы шумели по всей Малороссии, что Могила идет путем Рогозы, Терлецкого, Потея, а полубезумный от огорчений, дряхлости и нищеты Копинский писал к разлученной с ним братии Мгарского монастыря, — будто бы польский король с панами своей рады и арцыбискупами постановил на сейме уничтожить православную веру в Польской и Литовской земле, обратить православные церкви в римские костелы, упразднить монастыри и вывести русские книги; будто бы Петр Могила отпал от христианской веры и благословлен от римского папы в патриархи; причем будто бы Могила дал польским панам и арцыбискупам клятву сохранять один вид христианской веры, а между тем христианскую веру своим учением попрать и всю службу церковную вместе с римскою верою уставить по наказу римского папы.
Казалось бы, казакам, столь тесно связанным, судя по некоторым их демонстрациям, с церковью, следовало бы, при сем удобном случае, упомянуть об опасности, грозившей православию. Но они, во всю войну 1637 и 1638 годов, ни в просьбах на сейм, ни в жалобах, подаваемых королю и коронному гетману, ни даже в сношениях с частными лицами, не обозначили черты, которою обыкновенно характеризуют у нас казацкие бунты. Между тем это была первая казако-шляхетская усобица, о которой дошла до нас, игрою случая, весьма обильная переписка не только казаков с их противниками, но также и людей, посторонних казацким интересам, однакож интересовавшихся вопросами церкви и экономическим бытом польско-русского общества в Малороссии.
Совокупность всех официальных и частных письмен десятилетней эпохи, предшествовавшей бунту Хмельницкого, представляет борьбу малорусского духовенства и малорусских мещан с папистами за религиозные и экономические интересы церкви с одной стороны и борьбу землевладельцев с разбойно-номадным элементом за успехи сельского хозяйства — с другой. Казаки в глазах не только католической, но и православной шляхты, являются, если не наемниками воюющих между собою светских и духовных панов, то партизанами какого-нибудь атамана, который сзывал их под свой бунчук, то против оплошных татар и турок, то против тех властей, которые не давали им свободно заниматься добычным промыслом. По отношению к Польше, они являются такими точно удальцами и разбойниками, какими были Хлопки Косолапы по отношению к Москве, с тою только разницею, что единоначальный характер московского общества не допускал домашней орды образоваться в подобие вольного рыцарства ни по украйнам государства, ни на Дону.
На просьбу реестрового казачества о расширении прав его последовало решение, показывавшее, что правительство не намерено потворствовать ему ни в чем. По исчислению «скарбовых людей», казакам следовало доплатить жолд за три, а не за четыре года. Именем короля им отказывали в позволении брать с заводов запасы для артиллерии, отказывали в праве покупать в городах места для поселения и в праве заводить собственные винокурни и пивоварни; наконец, объявили, что в казацкий реестр будут вписываемы только люди, аттестованные панами старостами, и сделали казакам выговор за то, что они своевольно селятся в Корсуни, возбуждая в своем войске неудовольствия на распоряжения местного старосты.
Озлобленные таким решением казаки собрали в апреле 1637 года раду между Русавою и Кагарлыком. Перед созванием рады пущена была по всем казацким околицам «поголоска», будто бы король будет воевать с турецким султаном, и для того призовет на службу всех желающих сделаться казаками. Охотников до казацкого промысла было в Малороссии так много, что в раду собралось более 10.000 человек, и эти десять тысяч угрожали превратиться в двадцать, в тридцать и более.
Королевские коммиссары, подольский воевода Станислав Потоцкий и черниговский подкоморий Адам Кисель, предупреждая разлив казачества, поспешили явиться среди рады с скарбовым писарем, который привез наконец казакам жолд. Но они тотчас заметили, что недоплата жолда служила реестровикам только предлогом к бунту.
Казаки грозили двинуться всею своею массою на Запорожье. Казаки готовились оставить Королевскую землю совсем и переселиться в землю Царскую. Казаки требовали, чтоб им вернули Корсунь для помещения войсковой арматы, и не хотели возвратить четырех захваченных в Киеве пушек.