Страница 43 из 75
Таким образом число казакующего народа никогда не уменьшалось в Польше, напротив, постоянно увеличивалось, грозя подавить классы экономические, как это наконец и случилось.
Побежденные в Медвежьих Лозах казаки показывали число своего боевого и добычного класса в 50.000 человек. Варшава полагала, что казаков на Украине и на Запорожье не меньше 60.000. Но это число далеко не обнимает всех тех, которые кормились в Польском государстве мечом и грабежом под именем реестровых и выписанных казаков, или под именем послушных и непослушных мещан, под именем платных надворных казаков, чабанов, будников, могильников, винников, броварников и всякого рода гультаев-нетяг. Многие из местных уроженцев и забродников турецких, греческих, славянских, прошедши ускус украинского наездника, гайдамака, грабителя, вора, служили дунайским князькам; другие проживали утикачами, заволоками и ренегатами-потурнаками в крымских улусах, в буджацких уймаках; третьи гостили на Дону, или промышляли в Северщине. Множество казаков можно было встретить в армиях Тилли и Валленштейна, не говоря уж о казаках Лисовского, в сообществе которых бывали казаки Сагайдачного, донцы и даже герои воровского Тушинского лагеря, кровные Москвичи. Невыносимые для голышей порядки турецкие, немецкие, польские и московские созидали антикультурное скопище чужеядных номадов, которое, в качестве христиан и мусульман, долго нарушало равновесие между двумя половинами северной славянщины, склоняясь то на одну, то на другую сторону со времен Менгли-Гиреевских, и наконец, в половине XVII века, дало перевес половине московской.
Полагаясь на свои шляхетские ресурсы, и с высоты культурного величия презирая безземельников и бездомовников, именитые поляко-руссы воспитывали хищный дух казачества в таких войнах, как московская, турецкая, шведская, и воспитали его наконец до отваги — ринуться заодно с мусульманами-ордынцами на беспорядочное, но цветущее сельским хозяйством государство.
Война с Густавом Адольфом заставила шляхетных обладателей Малороссии вывести в поле всех, которые, в силу Куруковского договора, были (разумеется, только на бумаге) возвращены к промыслам мирным. С другой стороны, необходимость отражать татар панскими почтами дома принудила землевладельцев снаряжать в казаки и тех подданных, которые когда-либо участвовали в запорожском промысле, или только мечтали о казачестве. Крымские усобицы давали между тем работу корчемной голоте, а старые связи с донцами и северяками поддерживали разбойно-героическое настроение во всех тяготившихся ремесленным и земледельческим бытом. Так сельскохозяйственная республика, чрез посредство самих же сельских хозяев, претворялась в республику воинственную, и производительные силы польско-русского общества терялись в массах чужеядников.
Со смертью Стефана Хмелецкого и Михаила Дорошенка и с благополучным окончанием шведской войны многие тысячи гулящего народа наполнили городские и сельские общины, пропивая свою добычу, снискивая себе пропитание тягостною для воина и мародера работою и поэтизируя в хмельных песнях своих казацкое житье, на соблазн и разврат мечтательных умов.
Между тем Конецпольский был поставлен своим правительством в обычное для польского фельдмаршала затруднение: ему нечем было выплатить жалованье войску, навербованному для войны с Густавом Адольфом. Чтобы не допустить жолнеров до неизбежного в таких случаях бунта, коронный гетман расквартировал их по Киевской Украине таким образом, чтобы хоругвь от хоругви была отделена значительным расстоянием. Он предпочел бы расквартировать свое войско в более населенных и спокойных местностях, чем эта вечно волнующаяся страна, богатая от природы и бедная от татарских набегов и казацкого буйства. Но внутренние области польско-русской республики были истощены постоями и переходами жолнеров, которые в буйстве не уступали казакам.
Жолнеры были здесь, как всегда и везде, крайне обременительны для занимаемых их постоями имений. Но жаловались на них не столько землевладельцы и державцы, не столько даже беззащитные ратаи и мужики, сколько те люди, которые, побывавши в казацком товариществе, смотрели на себя, как на свободную от всяких повинностей шляхту. Хотя их дворы, грунты, займища составляли собственность панскую, хотя часто они колебались между выходом в новые слободы и выгодами старой осады, но присутствие нахальных вояков возмущало в этих праздных бедняках чувство собственности еще больше, нежели в людях трудолюбивых и зажиточных.
Исконное соперничество двух церквей проявило себя в этом случае как нельзя вредоноснее. Участники шведского похода, «выписанные запорожские казаки», наслушавшись в Белоруссии воплей мещан и попов на униатские захваты и прижимки, распустили по городам и селам слух, будто бы ляхи пришли с целью вырезать всю Русь вплоть до московской границы и заселить Украину польским да немецким народом.
К этому присоединилась обычная тревога попов и чернецов, которым вечно грезилось, что все без исключения ляхи о том только и думают, как бы на место православия ввести «веру римскую». Пугая чернорабочую массу, казаки пугали вместе с тем и её почти столь же невежественное духовенство. В Киеве по базарам ходили ложные слухи о том, что делается в панских селах, а в панских селах рассказывали, будто бы Киев сделается вскоре другим Витебском. В простом народе и в поповских семьях верили, что жолнеры секут головы митрополичьим служкам, и что один жолнер, будучи русином, предостерег митрополита о ляшеском замысле вырезать сперва казаков, а потом поголовно и всю Русь.
Именем веры и личной безопасности казаки возбуждали сельский народ к избиению жолнеров, сопровождая свои внушения обычными попойками. Их не по чем было сыскивать, им нечего было терять в случае неудачного бунта; но в случае удачи, они очутились бы в завидном положении панов жолнеров и местных шляхтичей.
Злоумышленная агитация шла из Запорожья, в котором вечно гнездились ненавистники украинских порядков, и для которого спокойное состояние родного края было томительно, как для всякой эмиграции. Затевая повторение усобицы, разыгранной столь неудачно в 1625 году, проповедники казацкой вольницы старались втянуть оседлых жителей в свое разбойное дело и рядом с бунчуками казацкими выставить знамя церкви.
Элемент религии поддерживался в казацких мятежах, без сомнения, не такими людьми, как составители «Советования о Благочестии». Те, в борьбе с унией, выразительно возлагали надежду на устранение всякой мстительности и на святое мученичество за свои православные убеждения. Киевские убийства 1625 года можно всего скорее приписать внушениям попов, которых крайняя бедность и насилия со стороны униатов заставили переменить рясу на казацкий кожух-кажанок. Но в 1630 году обнаружилось и внешнее подучиванье казаков на кровавую расправу с их противниками во имя веры и церкви.
Вскоре после побоища в Медвежьих Лозах, Густав Адольф присылал в Белую Русь и к запорожским казакам состоявшего у него на службе москвича, Рубца, в качестве великого посла, для каких-то «добрых дел своих». Этот великий посол просил у московского царя провожатых, и подговаривал его к отмщению польским людям за великую неправду, которую они учинили царской земле и царским подданным. Рубцу отвечали тогда в Москве что время мести еще не настало; но в архивных бумагах 1630 года сохранился след совместного возбуждения казаков против польского правительства со стороны шведских и московских людей. Утраченная переписка Посольского Приказа по этому предмету оставила его в тени. Но кем бы ни были возбуждены сами запорожцы извне, они своими россказнями о задуманном ляхами ломанье веры в Малороссии довели дело до того, что несколько хоругвей, захваченных врасплох, было перебито.
Слух об этом не замедлил дойти до коронного гетмана, и он тотчас послал в украину коронного стражника, Самуила Лаща Тучанского, с его дружиною.
Этот сановник был тот же казак, но казак с панской стороны, или с изнанки, наездник-аристократ, терпимый одними потому, что не было никаких средств остановить его бесчинства, и покровительствуемый другими потому, что он защищал их имения от людей, еще более вредных. К числу покровителей пана Лаща принадлежал и сам коронный гетман, Станислав Конецпольский. Местные гродские книги и суды давно были полны жалобами на вторжения самого Лаща и его дикой дружины в панские дома, на грабеж панских имений и на разбои по большим дорогам. Несколько раз уже сеймовые собрания присудили его к изгнанию и лишению чести, то есть объявили банитом и инфамисом. Но в гонитве за татарами и в усмирении казацких бунтов он был незаменим, и Конецпольский охранял его от исполнительной власти обычными в панской республике военными экземптами. Лаща, с его домашним ополчением можно было послать в самый отчаянный «подъезд» и в самую гибельную свалку скорее, нежели всякого другого. Рискованные предприятия были отрадою этого рыцаря шляхетской украины, преследуемого законами и угрожаемого мщением за оскорбление не одних мелких и великих панских домов. Ему не доставало только случая, чтоб из украинской шляхетчины перейти в украинскую казатчину, и разыграть в ней роль пана Косинского.