Страница 24 из 75
Крестовые походы братьев Наливайков совершились в феврале 1596 года, а еще в январе король универсалом своим, писанным по-русски (как и вся процедура судебной возни Кирилла Терлецкого с Семашком, а потом их обоих с князем Острожским), объявил «всякого сословия и достоинства рыцарским людям», что королевское войско вскоре двинется против «украинной своеволи, которая, не довольствуясь злодействами, какие до сих под чинила на Украине, уже и далее в королевских владениях города, местечка, шляхетские дома берет, грабит, жжет, неисчислимые кривды делает», и убеждал, чтобы все «не по обязанности своей, а из любви к отчизне и для собственной безопасности, как можно скорее присоединялись к его войску для похода против этих своевольных людей, как противников права и неприятелей общего всех отечества».
Но этот спешный универсал только через месяц по подписании дошел до рук брацлавского каштеляна, который тотчас и вписал его в луцкие гродские книги.
Казатчина, под названием украинной своеволи (swawola ukrai
Дело подавления темной силы, восставшей против гражданского общества с его культурой, коронный великий гетман и канцлер возложил на своего товарища по должности фельдмаршала и родственника по жене, Станислава Жовковского.
Жовковский был уроженец выставленных на татарские набеги окрестностей Львова, и, хотя, подобно Замойскому, получил образование классическое, но провел много лет в казацкой гонитве за татарами, и приемы скифской войны изучил практически. Казаков знал он с детства, знал, из каких людей состоят их кадры, видел, как трудно участвовавшую в казацком промысле шляхту разъединить со всякими другими «вольными людьми», составлявшими казацкую массу, и долго смотрел на казацкие похождения глазами киевского бискупа Верещинского. Незадолго перед боем под Пятком, пытался он склонить князя Василия к уступкам, которые бы могли дать казако-панской усобице мирный исход; но тот не хотел слышать о примирении с Косинским. Теперь он явился исполнителем королевской воли, и выполнял ее с холодною энергией, отличавшей этого великого воина и гражданина.
Финансовая неурядица в Польше послужила уже поводом к увеличению толпы, называвшей себя Запорожским войском. Жовковскому предстояла двойная задача: привлечь к себе самоуправных жолнеров, неисправно получавших жонд, и подавить подобное жолнерскому самоуправство казацкое. Он только что вернулся из Волощины, где коронный великий гетман посадил на господарский престол дядю будущего киевского митрополита, Петра Могилы, и возвратил польскому королю присвоенное турецким султаном вассальство заднестровского князька. Полевой гетман коронный стоял теперь у западной границы Волынского воеводства, в Кременце, и было у него под командою всего 1.000 воинов. Видел он сам, как мало этого войска для подавления украинного своевольства, и потому писал к киевскому и брацлавскому воеводам о грозящей обществу и государству опасности, оповещал землевладельцев перемышльского, львовского, галицкого Подгорья, просил помочь ему в крайне затруднительном положении. Все отвечали молчанием, как потентаты, которых сам король, вместо призыва к долгу верноподданного и гражданина, увещевал явить любовь к отчизне и позаботиться о собственной безопасности. «Вижу (доносил Жовковский грустно Замойскому), что во всем этом, кроме жолнера, мало надежды, но и тот изнуренный, оборванный, незаплаченный».
«Было, однакож, это — явление повседневное (говорит откровенно исследователь польской старины). Избалованные успехами, пренебрегали мы все и всех. Теперь очевидная опасность будила нас от этой беспечности, и потому-то, при начале похода, предводитель его должен был преодолевать тысячи препятствий, идти в огонь с малыми силами».
Наливайко знал, во что играет. Он держал наготове свое сбродное войско в окрестностях Старого Константинова и Острополя, а две сотни его разместил по селам, входившим когда-то в состав Острожчины, а теперь выделенных князю Криштофу Радивилу Перуну, как «вено» жены его, Катерины Острожской. Царь Наливай, очевидно, щадил князя Василия, и потому престарелый магнат спокойно проживал в староконстантиновском замке, как равнодушный, по-видимому, зритель начавшейся борьбы.
Лобода с запорожцами лежал на лежах в Киевщине, и собрал под своим бунчуком до 3.000 казаков. У него в таборе находились и женщины, которых не дозволялось держать в Сечи, жены и дети казацкие. Титул гетмана принадлежал, однакож, в это время Матвею Савуле, хотя гетманом величал себя тогда каждый предводитель отдельной казацкой орды. Этот старший между казацкими гетманами гостевал в Мозырщине, и, вызванный оттуда, остановился с «сильною арматою»», в Пропойске.
Достойно замечания, что «пропойский подстаростич», Оришевский, бывший королевским гетманом при Стефане Батории, теперь водил за собой отдельный казацкий полк, и мы знаем, что он дуванил дуван с Наливайком и Лободою в Баре, а потом занял под свои лежи Зеньковщину. Теперь волынские казаки не имели ничего общего с запорожцами, и Оришевский держался также особняком.
Это было на руку малочисленным жовковцам, которых предводитель постоянно имел в виду классическое правило: divide et impera [23]. Предубеждая неизбежное слияние орды с ордою, рванулся Жовковский с места по снегам и ростани. День и ночь спешил он к Острополю, и неожиданно напал на первые стоянки наливайцев.
Севериня знал о королевском универсале, но, полагаясь на свою способность «двигаться с войском и с арматою скорее, нежели кто-либо в королевстве », не был готов к отражению жолнеров. Февраля 28 Жовковский был уже в Матерницах, где сотниковали над казаками Марко Дурный и Татарин. Удар был до того внезапен, что от двух сотен осталось только несколько человек, «и то раненых». Какой завзятый народ были наливайцы, мы знаем по отряду полковника Мартина, бросавшемуся в пламя. Так и здесь, по рассказу очевидцев, наливайцы оборонялись от жовковцев сперва в улицах, потом в пылающих хатах, но не сдавался ни один. Наливайко, предупрежденный о налете Жовковского в Лабуни от изменника жолнера, с удивительной быстротой соединил свои дружины в соседних Чернавках, и ушел со всей арматою по направлению к Пикову.
Жовковский перевел дух в Райках под Острополем, и рано утром преследовал уже знаменитого беглеца.
Здесь на кровавой сцене казако-панской усобицы является типическая фигура феодала доматора. Московские странники времен Гришки Отрепьева, в своем «сказании» изобразили нам князя Василия в виде какого-то патриарха, с величественной бородой, под которую он подстилал «плат», восседая на «месте своем» перед благоговейными скитальцами [24]. Мы видим этого патриарха среди дымящихся после пожара сел, в сопровождении конной лейбгвардии. В письме к возлюбленному и почитаемому зятю престарелый князь рассказывает о себе следующее:
«Вчера, через слугу пана Броницкого (Бронского?) [25] сообщил я вашей княжеской милости кратко о начале трагедии между панами-жолнерами и паном Наливайком. Но так уже мало верю я рассказам, что выбегал сам в несколько десятков коней ради более точного уведомления вашей княжеской милости», и т. д.
О Наливайке сообщает он следующие вести:
«Наливайко на то время в Чернаве так был убезпечен, что при себе больше двадцати человек не имел, только потом из Луцкого [26] и других сел, именно из Пустовец, из Голубца и других, пришло к нему несколько сотен; после чего, тотчас вышедши из села табором, пошел к Острополю; только человек тридцать там же в Чернаве убито, да живьем шестерых поймано, которых однакож в Райцах изловили».
23
Разделяй и властвуй.
24
И видех благоверного князя, седяща на месте своем, возрасту мала суща, браду имея до земли, на коленях же его послан бысть плат, на немже лежаще его брада.
25
Письмо списано с копии, снятой в Несвижской библиотеке. Копиист писем Острожского оставил кое-что и непрочитанным. Поэтому здесь оказывается даже противоречие (может быть, происшедшее и от забывчивости князя). Сперва князь говорит, что Наливайко был тогда в Чернавцах, а потом — что он прибыл в Чернавцы.
Это противоречие автор пытался исправить с помощью позднейшей реляции Жовковского.
26
В копии, находящейся в Императорской Публичной Библиотеке, написано Sluckiem, от чего выходит бессмыслица.