Страница 18 из 75
Примирению вольнонаемных торков с торками и берендеями кочующими в дикой свободе помогло то обстоятельство, что турки в это время сильно теснили Венгрию, и немецкий император Рудольф II прислал в Запорожскую Сечь своего посла, силезца Эриха Ласоту, с значительною суммою денег, заохочивая казацкое войско к нападениям на турецкие владения. С другой стороны, агенты римского папы подстрекали шляхту к набегам на турецкое Поднестрие. По случаю мира с Москвою, много народу, кормившегося войною на севере, отхлынуло теперь к югу. Бывшие слуги, или дворяне, Стефана Батория, теснившего казаков для успокоения турок, интриговали в пользу турецкой войны всюду, где шляхетский быт приближался к быту казацкому; а множество боевой шляхты, не получив за Московскую войну жалованья и навлекши на себя кару закона обычным в таком случае грабежом королевских и панских имуществ, «пристало в казаки» рыцарским путем Наливайка. Своевольный элемент выделился из польского общества резко, и физиономия казачества получила зловещую выразительность. Казацкие сотники стали играть даже роли агентов по сношениям придунайских господарей и седмиградского князя с немецким императором, во вред мусульманам. Казаки служили Рудольфу II в самой Венгрии целым войском своим, в котором насчитывали 6,000 старинных казаков, людей отборных, не включая тех, которые проживали в поселениях пограничных и хаживали с опытными казаками на добычный промысел в смысле новициата. Правда, днепровские рыцари оказались весьма убыточными защитниками венгерских христиан от мусульманских вторжений, и были выпровожены из Венгрии, как противоядие, более вредное, чем самый яд; но тем не менее у них завелись пушки с именем императора и знамена с его императорскими знаками, а сознание своей самобытности возросло в Запорожском войске до того, что власть коронного гетмана потеряла для него всякое значение.
По признанию польской историографии, «в крае чувствовалось уже некоторое разложение. Украинные области — говорит она — были для нас Ахиллесовой пятою. Бесправие и неурядица дошли в них до высочайшей степени. Правительство взваливало бремя обороны границ на старост, и дело шло еще довольно хорошо, пока неприятель делал нашествие со стороны Диких Полей; но когда поднялся оный домашний враг, известный под именем Низовцев или Своевольных Куп, затруднения увеличились: ибо старостинские роты состояли из земляков и товарищей взбунтовавшихся грабителей. Наконец то, что в других странах называлось грабежом и разбоем, здесь представлялось легким своевольством. И пришельцы, и туземцы, воспитанные в школе борьбы с татарскою дичею, часто теряли чувство справедливости. Наше прекрасное законодательство не делало своего дела даже по гродам. Ограничивались протестациями, и то в весьма скромной форме. Никто не преследовал виновного. Судопроизводство тянулось до тех пор, пока набег татарских орд не полагал ему конца, так как и истец и ответчик являлись весьма скорыми в отражении набега, и часто сражались вместе, отбивая бедный народ из ясыра, и скот, гонимый под Белгород или еще дальше. Таким образом своевольство господствовало (swawola wiecrozwielmozniala sie), и Речь Посполитая тогда только задумывала поступить с нею строго, когда оно вызывало гнев дивана и угрозы татарского хана».
В этих словах поляка и шляхтича мы читаем признание, что буйство казацкое получило свое начало в буйстве шляхетском. Биография самого Наливайки, как увидим из его оправдания перед королем, представляет разительный тому пример.
После Косинского, в запорожском скопище прославился Лобода. И при Косинском сумел он овладеть Киевом, а когда пан Криштоф погиб в отважном покушении на Черкассы, он, осенью того же года, бросился в заднестровские степи, напал на богатую ярмарку, собиравшуюся в Юрьеве (Джурджево) под Белгородом, ограбил самый город и прошел по-татарски загонами по окрестностям. Слава Лободы выросла соответственно его добыче. Наливайко воспламенился жаждою подобной славы. Есть основание думать, что он завидовал и самому Косинскому. Не даром же князь Василий писал о нем своему зятю: «Господь попускает на меня другого Косинского». По закону подражательности злому под видом чего-то доброго, Наливайко шел погибельным путем пана Криштофа, не зная и не заботясь, к чему приведет его соревнование пану Григорию, такому же шляхтичу, каким был и Косинский.
Новую карьеру свою начал он поступком предательским. Забывая, что под крылом князя Василия выросла его сила, он обратился к врагу его Замойскому с представлением, будто бы милостивый его пан, князь Острожский, дозволил ему собрать, сколько сможет, товарищей для войны с неприятелем Св. Креста, но что он признает себя и свою дружину более подчиненными ему, Замойскому, на которого взирает, как на монарха, и так как эта дружина состоит из людей, которые всю жизнь и все свое время обыкли посвящать службе его панской милости и всей Речи Посполитой, то он ищет его покровительства против тех людей, которым за обычай уменьшать казацкую славу (намек на битву под Пятком), и просит указать, где бы его дружина могла добывать себе живность, готовясь к выступлению в поход.
Острожский враждовал с Замойским за назначение жолнерских стоянок в его владениях. Наливайко, прося коронного гетмана узаконить его гостеванье в Острожчике с толпою мародеров, рассчитывал на усиление вражды между двумя магнатами. Но вооруженный издавна против казатчины Замойский не удостоил ответа его представление, — тем больше, что он титуловал себя в нем запорожским гетманом [17], тогда как за Порогами существовал терпимый поневоле правительством гетман Григорий Лобода и в Украине правительство признавало казацким старшим сихтынского старосту Николая Язловецкого.
Неразборчивый в деле веры, национальности и чести, прототип казачества, Наливайко, повел свою дружину за Днестр (весною 1594 года), и вернулся с добычей, а потому и со славой, превзошедшей самые гордые надежды его. Но палладиум казацкой славы был не в магнатском дворе, где он служил недавно по найму, не на вольной Волыни, где гостевал в панских имениях своевольно, даже не в Украине, где казак не признавал никаких властей, а в «преславном» Запорожском Войске: надобно было так или иначе предвосхитить казацкую честь-славу, войсковую справу у Лободы. И вот он отправляет известное уже нам посольство в низовой луг Базавлук, на урочище Чортомлык, где находилась тогда Запорожская Сечь.
Волошское Заднестрие было населено почти исключительно православными христианами. Богатая добыча была взята Наливайком не у турок, сидевших там в укрепленных городах, не у буджацких татар, умевших брать ясыр среди рыцарской шляхты и угонять к себе подольские, брацлавские, червоннорусские стада; но Наливайко вернулся в Брацлавщину, как воин, подвизавшийся против «неприятелей Св. Креста», и потому распределил универсалами своими, какие стации должны были давать его войску жители городов и сел, сгонял в свой кош табуны лошадей, стада волов и «яловиц», словом — делал то самое, что делала на кресах и татарская орда во время своих набегов.
В этих словах нет преувеличения. По непонятному в наше время равнодушию тогдашних обитателей Малороссии к личным насилиям, лучше сказать — по их обыкновенности, даже судебные позвы вопияли больше об утратах имущественных. Но известно и из актов Центрального Архива и из таких записок, как названная мною Боркулабовская Хроника, что запорожские рыцари — а их у Наливайка было много — не только «поганили» женщин и даже детей, но и уводили с собой каждый по восьми, десяти, двенадцати лошадей, «по трое, четверо хлопят, по две или три жонки и девки».
Как бы то ни было, только Наливайко прославился до такой степени, что его величали царем Наливаем во всех казацких «кабаках», как назывались тогдашние притоны пьянства и распутства.
Королевскому правительству было в то время не до кресов. «Страж коронной границы, коронный полевой гетман Жовковский, был озабочен в Русском воеводстве грабежами собственного казачества, как следует разуметь жолнерство; а жолнерство потому считало себя в праве промышлять казацкими грабежами, что ему не был заплачен жолд, по-русски жалованье. Между тем внимание фельдмаршала, коронного великого гетмана и вместе канцлера, Яна Замойского, было поглощено соседнею Волощиною, как называли поляки и наши казаки Молдавию. Затруднительное положение, в котором находилась тогда Турция, представляло возможность возвратить польскому королю присвоенное турецким султаном вассальство волошского господаря.
17
Собственноручная подпись церковно-славянскими буквами.