Дракула

— Идемте, — сказал он. — Вы молодой и, слава Богу, очень здоровый человек. Вы здоровее меня, здоровее моего друга Джона. Молодая мисс плоха, ей нужна кровь, иначе она умрет. Мы с Джоном только что решили произвести трансфузию крови. Джон собирался дать свою кровь, так как он моложе и сильнее меня. Но теперь здесь вы. Вы лучше нас, старых и молодых, которым приходится заниматься таким усидчивым умственным трудом. Наши нервы не так крепки, а кровь не так ярка, как ваша.

Артур ответил ему:

— Если бы вы только знали, как охотно я отдал бы за нее жизнь, вы бы поняли…

Он остановился, голос его от волнения сорвался.

— Милый мальчик, — сказал Ван Хелзинк, — в скором времени вы будете счастливы от того, что сделали для спасения той, которую любите. Идемте же и успокойтесь. Вы можете еще раз поцеловать ее, но потом вам придется уйти — я дам вам знак.

Мы направились наверх к Люси. Артур остался за дверью. Люси посмотрела на нас, но ничего не сказала. Она не спала, но просто была слишком слаба. Только глаза ее говорили. Ван Хелзинк вынул несколько предметов из своего чемодана и положил их подальше на столик. Затем он приготовил усыпляющее средство и, подойдя к кровати, ласково сказал:

— Вот, маленькая мисс, ваше лекарство… Выпейте это, будьте пай— девочкой. Я посажу вас, чтобы легче было его проглотить. Ну, вот!

Она с трудом проглотила лекарство — оно долго не действовало. Причиной тому, в сущности, была ее чрезмерная слабость. Время тянулось бесконечно долго, пока, наконец, ее не стал одолевать сон, и она заснула. Профессор был вполне удовлетворен и позвал Артура в комнату, попросив его снять сюртук. Затем он добавил:

— Вы можете ее поцеловать, пока я перенесу стол на место. Джон, дружок, помоги мне.

Таким образом, никто из нас не видел, как Артур наклонился к ней.

Затем Ван Хелзинк приступил к операции и сделал ее с невероятной быстротой. Во время трансфузии, казалось, будто жизнь снова возвращалась к бедной Люси, лицо же Артура становилось все бледнее, хотя оно и сияло от невыразимой радости.

Но какой ужасный надлом, должно быть, произошел в здоровье Люси, если то, что в конец ослабило Артура, дало ей лишь незначительное облегчение. Лицо профессора было серьезно, он чрезвычайно внимательно и зорко следил за Люси и Артуром. Я слышал биение своего собственного сердца. Немного погодя профессор тихо проговорил:

— Довольно. Помоги ему, а я займусь ею.

Я перевязал рану Артура и взял его под руку. Тут Ван Хелзинк, не поворачиваясь к нам, сказал (у этого человека глаза, кажется, были и на затылке):

— Храбрый юноша! По—моему, он заслужил еще один поцелуй, который он сейчас же и получит.

Покончив со своей операцией, он поправил подушку у головы пациентки. При этом он слегка сдвинул с места черную бархатную ленту, которую Люси постоянно носила вокруг шеи, закалывая ее бриллиантовой пряжкой — подарком жениха — и, показав мне на маленькие красные знаки на ее шее, тяжело вздохнул. Затем он повернулся ко мне и сказал:

— Уведите теперь нашего храброго юношу, дайте ему портвейну, и пусть он немного отдохнет. Потом пусть он пойдет домой и хорошенько поест и поспит, чтобы снова восстановить свои силы после той жертвы, которую он принес своей невесте. Ему не следует тут больше оставаться… Стойте, еще одну минуту! Вы, сэр, наверное беспокоитесь за результат, так знайте, что операция была успешна. На этот раз вы спасли ей жизнь и можете спокойно пойти домой и отдохнуть с сознанием того, что все, что в наших силах, сделано. Я расскажу ей все, когда она проснется; она вас полюбит еще больше за то, что вы для нее сделали. Прощайте!

Когда Артур ушел, я снова вернулся в комнату. Люси тихо спала, но дыхание ее стало глубже. Ван Хелзинк сидел близ кровати и не сводил с нее глаз. Бархатка снова прикрыла красный знак. Я шепотом спросил профессора:

— Что же вы сделаете с этим знаком?

— Что я с ним сделаю? — повторил профессор.

Я в сущности еще не знал, что это за знак, поэтому я отодвинул ленту в сторону. Как раз над внешней шейной веной виднелись две небольшие точки, злокачественные на вид. Болезненного процесса в них не было, но края их были очень бледны и точно разорваны. Сначала мне пришло в голову, что эти ранки появились вследствие очень большой потери крови; но я тотчас же отбросил эту мысль, так как это было абсолютно невозможно. Судя по бледности Люси до операции, она, наверное, потеряла столько крови, что вся ее постель должна была быть ею пропитана.

— Ну? — спросил Ван Хелзинк.

— Да, — ответил я. — Я с ними ничего не могу сделать.

Профессор встал.

— Мне необходимо сегодня же вернуться в Амстердам, — сказал он. — Там мои книги и вещи, которые мне необходимы. Тебе придется провести здесь всю ночь, не спуская с нее глаз.

— Сиделки не нужно? — спросил я.

— Мы с тобою самые лучшие сиделки. Следи за тем, чтобы она хорошо питалась и чтобы ее ничто не тревожило. Тебе придется просидеть всю ночь. Выспаться мы с тобой сможем потом. Я вернусь, как только успею, и тогда можно будет начать лечение.

— Начать? — сказал я. — Что вы хотите этим сказать?

— Увидишь, — ответил он, поспешно уходя. Несколько секунд спустя он снова вернулся, просунул голову в дверь и, грозя мне пальцем, сказал:

— Помни, что она на твоем попечении. Если ты хоть на минуту покинешь ее и с нею что—нибудь случится, то едва ли ты будешь в состоянии когда—нибудь после этого спокойно уснуть.

8 сентября.

Я всю ночь просидел у Люси. К сумеркам действие усыпляющего средства прекратилось, и она проснулась; после операции она совершенно изменилась. Даже настроение ее стало прекрасным. Она была полна жизни. Я сказал миссис Вестенр, что доктор Ван Хелзинк велел мне просидеть всю ночь у ее дочери, но она восстала против этого и доказывала, что дочь ее уже достаточно окрепла и даже весела. Но я все—таки не сдался и приготовил все, что мне было необходимо. Пока прислуга приготовляла все на ночь, я пошел поужинать, затем вернулся и уселся возле кровати. Люси нисколько не протестовала, наоборот, была как будто даже благодарна мне. Затем сон начал одолевать ее, но она как—то вздрагивала, точно боролась с ним. Это повторялось несколько раз. Ясно было, что она почему—то не хотела засыпать, и я заговорил с нею:

— Вам спать не хочется?

— Боюсь заснуть!

— Боитесь спать? Отчего? Ведь это благо, которого все мы жаждем.

— Да, но если бы вы были на моем месте, если бы сон был для вас предвестником ужаса…

— Предвестником ужаса? Не понимаю, что вы хотите этим сказать?

— Не знаю, сама не знаю! И это самое страшное. Слабость у меня исключительно от этих снов; до сих пор я боюсь даже думать о них.

— Но, дорогая моя, сегодня вы можете спать спокойно! Я буду вас сторожить и обещаю вам, что ничего не случится.

— О, я знаю, что на вас я могу положиться!

Я воспользовался случаем и сказал:

— Я обещаю вам, что как только замечу какие—либо признаки кошмара, то немедленно разбужу вас.

— Вы это сделаете? Наверное сделаете? Как вы добры! Ну, тогда я буду спать!

При этих словах она с облегчением вздохнула, откинулась назад и заснула.

Я продежурил около нее всю ночь. Она не шевелилась и крепко спала спокойным здоровым сном. Рано утром вошла служанка, я уступил ей свое место, а сам пошел домой, так как у меня было много других дел. Я написал Ван Хелзинку и Артуру и сообщил им о хорошем результате операции. Мои дела отняли у меня целый день, и было уже темно, когда мне удалось справиться насчет моего пациента зоофагуса. Сведения были хорошие: он был совершенно спокоен в течение последнего дня и ночи. Во время обеда я получил телеграмму от Ван Хелзинка из Амстердама с просьбой, чтобы я ночью приехал в Хиллингэм, так как он хотел иметь меня рядом; он же выедет ночью на почтовых и будет у меня рано утром.