Пурпурные занавеси

Гарольд Бранд

(В. П. Космолинская)

Пурпурные занавеси

«Влечение» воспринимается нами как понятие, которое находится на границе между душевным и физическим, является физическим представителем раздражений, которое берет начало внутри тела и проникает в душу, становится своеобразным определителем работы, которую необходимо проделать психике благодаря её связи с физическим.

Дом был полон пурпурных занавесей. Тяжелых портьер цвета старого вина и запекшейся крови. Как в чертовом «Твин-Пиксе» — была там такая комната, выходя из которой, снова в нее попадаешь. Если, конечно, я верно помню — никогда не любил тот фильм. И этот дом мне тоже не нравился. Тут, впрочем, комнаты были разные, их было множество. Целый лабиринт, будто в луна-парке, они были темны или освещены, пусты, или в них обреталось нечто — иногда живое и разумное, иногда нет — уже нет. И где-то в недрах этого проклятого лабиринта скрывался парень, на совести которого было по меньшей мере два десятка зверских убийств, в том числе несколько убийств полицейских, так что следовало сохранять предельную осторожность в этом месте, напоминающем дурацкий балаган. За окнами царила ночь — недавно мы прошли мимо одного из них: в него ярко светила луна, круглая, как дырка от пули, пробившей тьму, в которую вместо крови струился свет.

— В белый свет, как в копеечку… — полубессознательно пробормотал Дженкинс, видимо, тоже поглядевший на луну.

— Не отвлекайся, — проворчал я в ответ.

В руках Дженкинс держал наготове слегка подрагивающий револьвер, и последнее, что мне было нужно, это чтобы он палил из него в «белый свет». Впрочем, мы тут же миновали очередные занавеси, и белый лунный свет остался позади. В этой комнате было гулко и, по-видимому, пусто. Пахло сырой штукатуркой. По крайней мере, можно было надеяться, что это она.

Дженкинс щелкнул кнопкой фонарика. Можно подумать, что это было глупо, но на деле — не особенно. Кроме нас в доме было полно народу. После секундной задержки я тоже включил фонарик, просто не видел в этом сперва особого смысла, но тут имела место какая-то «инсталляция»… Два холмика на полу. Земляных на вид. Я посветил фонариком на пол рядом — он тоже выглядел земляным. В каждый из холмиков было воткнуто по деревянному кресту — ощущение было такое, будто их сложили из сломанных ножек стульев и скрепили скотчем. К скотчу же были прикреплены два листочка в клеточку, выдранные из какого-то блокнота. Довольно корявым неумелым почерком на них было выведено синими чернилами два имени. Дженкинс судорожно втянул носом воздух и фонарик в его руке заплясал.

— Он знает, что мы здесь!..

— Возможно.

— Бог знает, какие ловушки тут можно подстроить, раз он знает!..

— И пытается нас отпугнуть. Может, потому, что у него нет ничего получше этих ножек от стульев?

Дженкинс промолчал и задышал ровнее, фонарик стал трястись не так нервно.

— От него чего угодно можно ожидать!

— Конечно…

Из соседней комнаты донесся глухой стон. Я кивнул Дженкинсу и направился прямо туда. Отчего-то я ощущал уверенность, которой явно недоставало моему помощнику. Дом был сумасшедшим, это верно. Земляные полы, бетонные полы, выложенные асфальтом, плиткой, паркетом, камнем, сухими ветками, а в некоторых стояла самая настоящая уличная грязь и хлюпали лужи. Кое-где шныряли крысы, не какие-нибудь лощеные и упитанные — самые настоящие помоечные крысы, выглядящие поистине чумными. А в одной из комнат, сухой и теплой, висела золотая клетка с канарейкой, которая запела, когда мы вошли. Когда мы посветили на нее фонариками, то обнаружили, что птица слепа. Вместо давно удаленных глаз кто-то вставил ей в глазницы поблескивающие жемчужины, как глазные протезы. На Дженкинса это произвело впечатление. На него все производило впечатление. Наверное, кроме луны, которая ненадолго его успокоила.

В комнате, где кто-то стонал, пол был выложен крупной шахматной черно-белой плиткой. И плитка была заляпана кровью. Дальше лучи фонариков выхватили что-то трепещущее.

— Вот как, черт побери? — прошептал Дженкинс. — Я понимаю, если б они были из папье-маше! С батарейками.

Перед нами содрогались в конвульсиях настоящие части тела. Тело было мастерски расчленено, но еще издавало звуки. Я подошел ближе и увидел распахнутые поблескивающие голубые глаза и дрожащие губы. Судя по некоторым фрагментам, что я увидел, это было тело женщины. Глаза моргнули.

— Вы можете говорить? — по-деловому поинтересовался я.

— Шеф, пожалуйста! — взмолился Дженкинс. Видимо, по какой-то старой привычке, что мир должен быть нормальным. Он видел такое уже не раз.

— Да… — выдохнули губы.

— Куда он пошел?

Глаза закатились, указывая на один из проходов в портьерах, ограничивающих помещение с четырех сторон.

— Спасибо.

— Не стоит благодарности. — Между губами появился облизнувших их язык. — Найдите его.

— Непременно, мэм.

— Хорошо… — уходя, я увидел краем глаза, как поднялась тонкая рука, водворила один из фрагментов «на место» и потянулась еще за одним.

Может быть, мы еще встретимся, при лучших обстоятельствах.

— Как они это делают?

— Не имею ни малейшего представления.

В следующей комнате мы увидели нормальный расчлененный труп пожилого мужчины. Тот не подавал никаких признаков жизни. Дженкинс вздохнул с облегчением.

— Проблема выбора, — вздохнул я, и выбрал наиболее перспективное направление по каплям крови.

Следующее помещение было пусто.

— Может, надо было в другую сторону? — поинтересовался мой болтливый друг.

— Эй, послышался негромкий оклик позади.

Мы встретились очень быстро. Там стояла девушка. Почти целая. Левую грудь она еще держала в руках.

— Вы верно идете! Дядя Мэрдок, просыпайтесь и соберитесь! — позвала она ободряюще, обращаясь к застывшей груде позади. — Мы ищем этого мерзавца!

Груда, скрытая портьерами, застонала и заворочалась. Дженкинс попытался заткнуть уши локтями, не выпуская ни револьвера, ни фонарика. Вышло только символически.

— Но дальше… — проговорил я.

Девушка вместо ответа уверенно указала на следующую портьеру и водворила грудь туда, где ей следовало бы обретаться без вмешательства извне. Когда она догнала нас уже в следующей комнате, она уже каким-то чудом была в платье. Голубом и шелковом.

— Мой любимый цвет, — пояснила она в ответ на немой вопрос в глазах Дженкинса.

Как бы то ни было, так она выглядела гораздо лучше, чем раньше.

Следующую комнату мы угадали по дробному стуку чего-то об пол. Похоже, это были чьи-то отрубленные ноги. Тут уже нас догнал и пожилой мужчина, заправляющий неведомо откуда взявшуюся рубашку в неведомо откуда взявшиеся брюки. Он уверенно указал пальцем на следующую портьеру.

— Да откуда вы знаете?! — возмутился Дженкинс.

Но оттуда донеслись новые звуки — приглушенной здесь музыки, это был джаз — Дюк Эллингтон, разговоров, смеха. Похоже, там была вечеринка, и все эти люди были в опасности. Вероятно, именно оттуда они попадали в остальные комнаты, чтобы превратиться в остывающие и уже холодные груды разъятой плоти. Или не груды, а выставки вроде манекенов на шарнирах, гирлянд на проволоке и прочего — это мы уже проходили, в том числе и говорящие гирлянды на проволоке. А вот в ближайших комнатах, видимо, груды были результатом чьей-то спешки.

Мы все быстро пересекли еще пару пустых комнат, и за очередной портьерой были буквально ослеплены ярким светом и оглушительными приветствиями, криками, хлопушками с разлетающимися конфетти, свистелками и громом пробок, вылетающих из бутылок с шампанским.

— Инспектор Трент! Сержант Дженкинс! — провозгласил некто в сияющем синтетикой белокуром парике и в маске клоуна. Добро пожаловать, с каждым разом вы все ближе и ближе!

— С каждым разом? — переспросил я, перекрикивая грохот. — Ближе к чему?