Страница 17 из 108
И действительно, вскоре повезло мне.
Я уже говорил, что к кабинету господина Алаглани примыкал небольшой чуланчик. Три локтя в ширину, четыре в длину, и тёмный — никаких окошек нет. В чуланчике этом Алаю полагалось спать ночью, чтобы, если господин кликнет — сразу бежать и выполнять приказания. Но был у него и тюфяк в людской, и нередко господин разрешал ему ночевать с нами.
Так вот и сидел он обычно в чуланчике, там тюфячок у него был, и свеча в подсвечнике на полочке, к стене приделанной. И когда господин уезжал в город, мы с ним частенько в том чуланчике сидели да болтали. Причём вроде и причина у меня есть уважительная — насчёт ухода за лекарственными травами посоветоваться. Приносил я Алаю чего-нибудь пожевать. Нет, что вы! Разумеется, не пряники! Только то, что все ели. Но согласитесь, одно дело, когда в каше прожилки мясца, а другое — когда тебе кусок варёного мяса на кости притащат. Или хлебушка свежего — нас-то чёрствым кормили, господин полагал, что так оно для здоровья полезнее. В общем, было мне чем дружка моего подкормить.
Конечно, если б господин прознал, сколь часто и сколь долго я в его кабинете торчу, вместо того чтобы делом заниматься — несдобровать бы мне. Но я-то по-умному всё делал. Высчитал заранее, во сколько он обычно приезжает из города, и загодя линял со второго этажа.
Но вот в тот день господин с Халти утром в город уехали и к обеду не вернулись. Бывало уже такое, и значило это, что их только к ужину и ждать. Халти говорил, что если на операцию зовут, то это надолго. Городские-то лекари в сложных случаях зовут господина Алаглани, чтоб поприсутствовал и мудрым советом помог. А самому Халти поручают инструмент готовить — в серебряном котелке то есть прокипятить, во время операции подать то вату, то иголку с ниткой особой, заранее продетой, а после бинтовать.
В общем, решил я, что раньше ужина господина можно и не ждать. Притащил Алаю хлебца свежего. А он мне книжку одну пересказывал, про то, какие есть на земле дальние страны, и какие в этих странах звери живут. Вот, к примеру, в далёких северных краях, у самой кромки Ледяных гор, водится такая животина, Инадаракс называется. По виду она точно крот, но размерами поболе быка будет. И роет ходы подземные, да такие получаются ходы, что человек не нагибаясь там пройдёт. Сплетаются эти ходы чисто как нити паутины, и если каждый считать за улицу, то складываются из них целые города. Местные люди там зимы пережидают, потому что слишком уж крепкие да студёные ветры в тех краях зимой. А чем этот Инадаракс кормится, никто не знает. Написано в той книге, будто одни учёные люди говорят: что землёй, в которой ходы копает, а другие — что охотится он на совсем уж никому не ведомых подземных зверей, никогда на поверхность не выходящих..
А в жарких странах, на огромном острове Барра-Алагайя, водится ночной страх. Вот представьте кота обычного, да размером с корову! Зовётся Нуанто, днём его никто никогда не видел, где прячется, никому не ведомо. А как стемнеет, на охоту выходит, и горе тому путнику, кто в поле или в лесу заночует. А уж как скотину ворует, и не передать! Мужики тамошние порой собирают целое ополчение, выводят какую-нибудь козу или овцу, привязывают — а сами поодаль с луками и копьями залегают, и ждут. И речным илом обмазываются, чтобы дух человечий перешибить. Приходит нуанто полакомиться, а они все разом стреляют и копья мечут. Только слишком быстр нуанто, редко когда застрелить удаётся. Чаще прорывается он через цепь охотников и в тростники уходит. И на такой охоте каждый раз кто-нибудь да гибнет…
Всё, прекращаю пустую болтовню и продолжаю строго по делу! В общем, сидим мы, он мне про зверей рассказывает. А мне-то что ему в ответ рассказать? Я вновь начинаю о прежней жизни его выспрашивать — какие порядки у него в доме были, строго ли было в Благородном Училище… Ну и чуточку о своём купецком прошлом говорю. Потом от дел давних переходим к нынешним. Жалуется он мне, как скучно ему тут сидеть — уж лучше как раньше, на огороде и в сарае. Про господина говорит, что никогда тот не кричит, не ругается, а приказания отдаёт вежливо… «Будь добр, Алай, сбегай, позови мне Тангиля», «А не пора ли чернила в чернильницу налить, там, видишь ли, на донышке только осталось», «тебе не кажется, что уж больно душно тут. Надо бы проветрить, не находишь?». А от этого у Алая только больнее на душе делается. Лучше бы, говорит, дурными словами ругался. А то рязмякаешь, вспоминаешь о прежней жизни, о книгах, о семейных праздниках — а потом мозги как ледяной водой обольёт. Осознаёшь, что теперь ты беглый преступник, что каждый, кто опознает тебя, за десять огримов радостно властям сдаст, что нет у тебя более никого, кто бы тебя любил, для кого ты был бы самым-самым.
— Знаешь что, — посоветовал я ему, — ты постарайся всё прежнее забыть. О другом думай. О том, что через пять лет отпустит тебя господин — и начнётся у тебя другая совсем жизнь, свободная. Уедешь от столицы подале, и никто тебя не узнает. Да и те, кто мог бы узнать — они ж пацанёнка одиннадцатилетнего помнят, а ты в здоровенного парня вырастешь. Кем захочешь, тем и станешь, если постараешься, конечно. Хочешь — аптекарем или лекарем, а хочешь — своё хозяйство заведёшь, на дом накопишь. Встретится тебе девчонка, которую полюбишь и которая ровня тебе, женишься… А то можно сперва подкопить деньжат аптекарством, а потом в столичный университет податься. Туда ж, я слышал, при Новом-то Порядке без различия сословий берут. А как окончишь университет, получишь диплом на пергаменте, так и прошение на дворянское звание подавай. Только не сразу, выжди лет пять, чтоб за это время связями всякими обзавестись, друзьями полезными… Короче, не вздыхай о прошлом, а надейся на будущее. Я вот надеюсь. Вырасту, освобожусь, наймусь приказчиком в скобяную лавку, дело-то знакомое, деньжат накоплю и свою лавку открою. Только уж осторожнее буду насчёт пожара, и на шелка всякие не поведусь. Гвозди доход дают не быстрый, да надёжный…
Говорим мы так, говорим — и тут шаги на лестнице. Шаги господина Алаглани — я их давно уж чуять научился. Сапоги у него скрипят, и ступеньки звучат не так, как если кто из наших. Мы-то босые, мы звучим «шлёп-шлёп», а он — «тук-стук».
Ну и прямо в кабинет направляется. И что теперь делать? Я Алаю знак подал: не выдавай, мол. А он тоже умный, он тюфяк поднял и показывает: на пол ложись. И сверху тюфяк на меня кладёт. Если бегло глянуть — не заметишь.
— Алай! — кличет господин. — Поди сюда!
Дружок мой стрелой из чулана в кабинет метнулся, дверцу прикрыв плотно. Да только не держится она, скрипнула и чуток отворилась, узкую щёлочку оставив.
— Обед мне, да поскорее! И не в столовой накроешь, а тут, в кабинете! А как уберёшь посуду, пойди к Тангилю, скажи, чтоб нашёл тебе до ужина какую-нибудь работу. Мне ты пока не надобен, у меня скоро приём начнётся.
Вот так и получилось, что весь этот приём подглядел я да подслушал. Конечно, рисковал сильно — а ну как обнаружил бы меня господин в чулане? Очень даже свободно такое дело могло бы телегой закончиться. Но в нашей работе, как многие из вас меня наставляли, порой без риска никак.
Лист 10
Продолжаю о том дне. Пугали меня только две вещи. Во-первых, кот. А ну как почует, скотина, что я в чулане хоронюсь, начнёт орать, рваться туда? Вот это бы и впрямь плохо оказалось — вдруг поставит красную метку? А второе — если затянется приём, не успею я на ужин. Не думайте, что мне так уж есть хотелось. Просто ведь непременно хватятся меня, побегут на огород, побегут в сарай — а меня нет. И что мне потом объяснять Тангилю, да и остальным?
Думаю я обо всём этом, думаю, а сам из-под тюфяка чуть выполз — ровно настолько, чтобы и в щёлочку подсматривать, и обратно под тюфяк, если что, юркнуть. Да, и о третьей опасности я подумал: не чихнуть бы. Но сами знаете, от чиха средство есть — на болевую точку надавить, между пальцами. Удовольствие, конечно, невеликое, но уж точно не до чиха будет.