Страница 15 из 108
Потому-то Алай и носа за ворота показать не может. Потому-то и не хотел ничего о себе рассказывать — правда слишком опасна, а врать так и не обучился. Мне доверился, потому что, как сказал он, «только честный и благородный человек способен взять на себя чужое страдание». Я, конечно, не стал его разубеждать.
А к тому же далее так повернулось, что дружба с Алаем очень оказалась для дела полезной…
Ну, теперь про остальных. Тоже кое-что разнюхать удалось. Начну с Хайтару — тут ведь, с одной стороны глянуть, просто было. Парень он недалёкий, таиться и хитрить не умеет. А с другой стороны, была и сложность. Уж больно он неразговорчив — вернее, мысль его и язык друг с другом плохо ладят. Десять раз нужно переспросить, прежде чем поймёшь, о чём он. А десять раз переспрашивать как раз и нельзя — будет видно, что выпытываю.
В общем, оказался он моим ровесником, пятнадцатый год ему на то лето пошёл, а родом он из Западного удела, крепостным человеком дворянина Дисиная-тмаа был. Господин его не шибко богат и знатен — всего-то тремя небольшими деревеньками владел. Родители Хайтару обычными землепашцами были, а самого его ещё лет шести продали в вечные холопы господину своему. Ну прямо как у Халти история, тоже младшеньких кормить было нечем, неурожай, такие дела. Только Хайтару, в отличие от Халти, не сбёг никуда. Ума ему для этого не хватило бы и воли. Да и слишком уж мал он тогда был.
Не сбёг — и оттого хлебнул горя выше меры. Господин-то Дисинай-тмаа безумцем оказался. Как на гайтанской войне получил дубинкой по черепу, так и началось. Гайтанская война, как вы знаете, тридцать лет назад была, и вот тогда он, капитан копейщиков, получил увольнение от службы и вернулся в поместье своё. Целый год болел, едва с постели вставал, а после привели к нему какого-то знахаря, и тот господина на ноги поднял. Только лучше бы он того не делал, потому что хоть и вернулось к Дисинаю-тмаа телесное здоровье, но зато исчезло душевное. Проклюнулся в нём зверь беспощадный, жестокий. Я так смекаю, почтенные братья, не обошлось тут без тёмных чар, и знахарь тот… сами, в общем, понимаете. В общем, проморгал его тамошний Надзор. Короче, по-всякому господин Дисинай-тмаа над холопами своими измывался. Ладно, если бы только порол… так он и пытал, подвал особый на сие дело в доме его имелся, и всё там он завёл, что полагается — и дыбу, и жаровню, и «весёлую лестницу», и «крысий стульчик». Мало, однако ж, пыток… он и иное над холопами своими учинял, о чём, почтенные братья, и говорить не следовало бы.
И вот в такую преисподнюю шестилетний Хайтару угодил. Поначалу-то его господин не особо замечал — ну, понятно, что тяжкой работой все пацана грузили, пинков да подзатыльников без счёта. Но тут ещё как-то вытерпеть можно. А вот года через три обратил на него безумный господин свой взгляд. Взял к себе в лакеи. Прикиньте, это Хайтару-то, который и умом не силён, и памятью. Понятно, что всё путал, терял, забывал. И за то чуть ли не каждый день порол его Дисинай-тмаа до крови. А потом и больше того пошло — разгорелся в безумце тёмный пламень. Понятное дело, не рассказывал мне Хайтару подробностей, да и без того несложно понять. А деться некуда, и даже плакать по ночам он не мог, ибо ночевать ему велено было в господской спальне, на коврике. Разбудишь плачем господина — и хорошо, если это всего лишь розгами кончится. Помните, я уже про ухо его упоминал? Так это ему в подвале ухо жгли.
Ну, понятно, что не один он такой страдалец в поместье был, и худая слава о господине Дисинай-тмаа далеко пошла. А тем более, король уже четыре года как низложен, Новый Порядок, многих высокородных на колья посадили… Вот и решили мужики, что теперь с господином пришла пора посчитаться, что Высокое Собрание хочет всех дворян извести, а земли чёрному народу раздать. Такие по деревням толки ходили. Ну, и зимой началось. Вооружились кольями, вилами, топорами, пошли на господский дом. Вытащили Дисинай-тмаа прямо из постели, где тот сразу с двумя дворовыми девчонками кувыркался. Люто с ним поступили — изжарили живьём. А поместье подожгли. На другой день стали земли господские делить. Уже весенний сев не за горами, пораскатывали губы.
А через неделю — воинский отряд из города. Усмирять мужицкий бунт, значит. Новый Порядок, мол, это не смута и всякое непокорство не терпит. Зачинщиков повесили, остальных на сельской площади выпороли, а земли господские взяли в казну, и оброк на мужиков навесили поболее даже прежнего. А холопов дворовых куда девать, коли уже и двора нет, головешки одни? Совещались в Высоком Собрании да и решили переселить их на другие казённые земли, в Северный Удел. Пусть, мол, выжгут там лес, распашут поля, поставят избы — и платят положенный оброк.
Хайтару-то, как поместье пожгли, тут же в деревню убежал, к родителям, но его прямо из родного дома солдаты забрали. Всё, сказали, коли дворовым холопом был, то и нечего тебе тут делать, езжай-ка ты на Север.
И поехал он в северные леса с прочими дворовыми людьми. Десять лет мальчишке было. А кому он из дворовых нужен? Всем ведь чужой! Ну, как на место их привезли, распорядился назначенный староста, чтобы детишек, которые без родителей, по семьям распределить. Но вы сами подумайте: вот приехали они в северные леса, весна, жрать нечего, работы полно — жечь лес, пахать целину, ставить избы… Для взрослых сильных мужиков работа, не для пацанья… В общем, тот дядька, к которому Хайтару определили, сразу ему сказал: своих пятеро ртов, кормить тебя нечем. Уходи-ка ты в бега, парень. Не то протянешь тут ноги.
И пошёл Хайтару лесами на юг. Лесами — потому что на дорогах-то заставы, беглых ловят и обратно отправляют. Ночами шёл, а днём в чаще отсыпался. Голодал, кору жевал, и чуть росомаха его не задрала. Но повезло, вышел всё-таки на торговый тракт, миновав все заставы. И с тех пор бродил по сёлам, батрачил, милостыньку просил. Летом-то ещё ладно, а вот зимой совсем тяжко приходилось. Так он до пристоличных земель добрёл, и подобрал его прошлой осенью господин Алаглани, когда возвращался в бричке своей от одного дворянина — то ли исцелял, то ли просто в гостях был, того Хайтару не понял. Совсем от голода обессилел, на обочину присел, а встать уж и не мог. Ну, велел господин Алаглани остановиться Тангилю. Взяли Хайтару в бричку, закутали в шерстяное одеяло, которое там на сиденье для мягкости было подложено. Дальше понятно — привезли домой, накормили, хвори залечили и к работе приставили.
Но хвори-то какие исцелили? Только телесные, а с душевными что поделать? Куда память о тех годах у безумного господина девать? Оттого и плачет нередко Хайтару по ночам. Видать, снится то самое.
Теперь насчёт Дамиля. Сойтись с ним мне так и не удалось, и никому вообще не удалось. Поэтому сразу изложу то, что узнал гораздо позже. Впрочем, никаких подробностей тут я не знаю, не рассказали мне подробностей.
Дамиль — из весёлого дома в Нижнем Городе. Знаю только, что где-то неподалёку от квартала ткачей. Сколько лет он там провёл и как туда попал, никто из ребят не знает. При Старом Порядке содержатели весёлых домов хоть таились, всё это считалось трактирами или постоялыми дворами, и только в задних комнатах было то, зачем и приходили туда развратники с сальными глазами да толстыми кошельками. А при Новом Порядке и таиться перестали. Праведного Надзора более нет, кого бояться? Деньги в городскую казну платишь — ну и ладно. Свобода…
Короче, был Дамиль из мальчиков по вызову. И вызвали его однажды зимой в дом чиновника, ведающего городскими складами. Чиновник тот, с лицом багровым, на жабу похожий, давно такими делами баловался. Да покарал Изначальный Творец — прямо в постели хватил его удар. Слуги тотчас за наилучшим лекарем помчались, а сами знаете, кто у нас наилучший. Словом, пришёл господин Алаглани — а оказалось, поздно уж. Не помер чиновник, но обездвижел и речи лишился. Только булькать мог что-то невразумительное. Господин Алаглани сперва слуг выспросил, когда и как всё стряслось, затем оттянул ему веко, язык осмотрел, пульс ощупал — и сказал, что бессильно тут лекарское искусство. Ну, уж насколько бессильно — вопрос не простой, но сами понимаете, отчего господин лекарь так сказал. А Дамиль-то всё сидел в углу на корточках. О нём и позабыли все. А он, видно, в весёлом доме к повиновению приучен — коли не велели ему убираться вон, то и остался на месте. Господин всё про него понял, велел одеться и увёл с собой. Потом уж в дом к нему заявлялись недобры молодцы — отдавай, мол, наше имущество. Уж не знаю, что сказал им господин — но никто с тех пор за Дамилем не заявлялся, и тому уже более полугода прошло.