Страница 94 из 102
Он на минуту отстраняется от феерической действительности. Уходит взглядом куда-то вдаль, где рядом с ним, двадцативосьмилетним, стоят люди, бережно охраняемые болью, памятью и любовью.
— Королев сказал «пловец»…
Четверть века назад Королев привел их, уже старших, но еще лейтенантов, не считая, конечно, всепланетно известных, в сборочный цех, к новому кораблю. К кораблю со странным боковым выходом и как бы приставленным к нему «коридором». Тогда он и сказал: если моряк на океанском корабле должен уметь плавать в море за бортом, то это должен уметь и космонавт за бортом своего корабля, в космосе.
Значит, пловец.
Или просто матрос, встающий во весь рост на палубе своего звездного фрегата, чтобы поднять солнечный парус.
— …А уже перед самой посадкой он сказал вот что. Ты, сказал, только выйди из корабля и вернись. Больше ничего не надо — только выйди и вернись. И еще добавил на самое прощанье: попутного тебе солнечного ветра.
Выйти и вернуться. Зачем?
В тот, первый раз — для испытания. Не только первого выходного скафандра с его еще нехитрым оснащением. Еще для испытания самого человека. Его воображения и психики, его эмоционального восприятия звездной бездны. Его физических способностей и операторских навыков, теряемых или сохраняемым перед лицом бесконечности.
Поэтому Королев выбрал, а Совет главных конструкторов утвердил не просто молодого классного летчика, а человека с даром художника.
Вот и ему исполнилось пятьдесят, тому двадцативосьмилетнему пилоту и художнику. Его именем назван межпланетный корабль в одной фантастической повести. «Алексей Леонов». Что он сказал, когда узнал про это? Он сказал своим негромким, чуть смущенным, чуть мальчишеским голосом: «Я постараюсь быть хорошим кораблем…»
— …А когда вернулись мы с Пашей Беляевым, Королев спросил: что я тебе говорил перед стартом? Отвечаю: говорили, что ничего там делать не надо, только выйти и войти. Он спрашивает: а еще что? Да вроде больше ничего, отвечаю. Нет, ты хорошенько вспомни. Тогда я вспомнил еще — «попутного тебе солнечного ветра». Правильно, подтвердил он, значит, самоанализ тебе там не изменил. И подарил свою фотокарточку, которую я ношу до сих пор. Написал на ней: «Пусть всю жизнь тебя сопровождает попутный солнечный ветер».
Значит, страхи насчет потрясения психики оказались лишними. Воображение было потрясено, да. Леонов до сих пор не может найти краски земного производства, чтобы передать чистые контрасты космоса.
И в этот зеленовато-прозрачный бассейн с белыми фигурами в прожекторном свете тоже наверняка смотрит острым глазом художника.
— А вообще-то просто завидую. Я только мечтать мог вот так, как они, на подножке «вагона» облететь земной шар. Увидеть ночную Землю, пересчитать звезды… Обидно ведь — над Черным морем вышел, над Енисеем зашел. А скафандр как изменился? Я рукой до затылка достать не мог. Пальцы сжать — нагрузка в двадцать пять килограммов! За двенадцать минут разогрелся чуть не до теплового удара, температура тела поднялась до тридцати восьми. А они с водяным охлаждением работают по пять часов и еще просятся…
Вместе с ним и я чисто по-земному уже в который раз поражаюсь чуду этой тонкой и довольно гибкой оболочки — полускорлупы, получехла, способной выдержать температурные крайности межзвездной пустоты. Но больше всего мое доверчивое воображение поражено почти иллюзионистскими эффектами герметизации. Вот перчатка, надевается на руку на твоих глазах, простейшим движением. Никакой сварки и пайки, кольцо к кольцу, поворот, щелчок — и готово. В стык не проскочит молекула. Смотрю на конструкторов этого чуда, как на фокусников. А у них замотанные лица обычных земных инженеров. И всегда после открытия выходного люка, до самого его закрытия, повышенное сердцебиение, а может, и давление. Одно дело проверить эту молекулу на Земле, в лаборатории, другое — когда кто-то доверяет тебе свою жизнь и там, в бездне, испытывает на своей шкуре дело твоих земных рук. Ох поскорее бы протекали эти секунды под световым титром: «Фактическое время выхода».
И к слову — о счастье. Может, для специалиста главнее его и не будет, чем те слова Кизима, когда он еще в белом нательном белье, «тепленький» после скафандра, накинув на плечи куртку и надев «радиошляпу», спешит прокричать на Землю:
— Сколько уже выходов прошло — три подряд? А проблем никаких! Я просто влюблен в него, в свой скафандр! Удобно действовать, надежно, ювелирную работу можно делать! Руки и ноги подвижные, надо только подогнать под себя! Я когда в тот раз вышел, в подъеме немного давило, потом подогнал — все в порядке!
— Готовы скафандры к следующему выходу? — уточняет Земля.
— Готовы, мы их гладим, сушим…
Таких выходов у Кизима с Соловьевым только в одном полете было шесть. Но это наш скачок через двадцатилетие. Нам это очень легко. А им предстояло оттолкнуться от первых двенадцати минут, которые Леонов начал отсчитывать, когда встал на обрез шлюзовой камеры и первым из всех-всех людей всех времен и народов увидел целиком все Черное море. Без остатка, как на глобусе. Только живое, рябоватое от ветров и волны. И даже Балтику на горизонте. И даже Средиземное слева от себя — сразу и с Италией, и с Грецией. Кавказ, Сочи с отличной погодой, Цемесская бухта!
— А ведь вы все рекорды побили, Алексей Архипович.
— Какие?
— Им вот по технике безопасности запрещено отпускать леера, а вы от корабля отлетели…
— На семь метров! — смеется довольный Леонов. — И закрутился на фале, как волчок. Четыре отхода от корабля выполнил. Теперь это не скоро повторят… Порядки строгие!
Да, первый опыт — самый смелый. На сегодняшний взгляд, Леонов проводил довольно странные эксперименты. Пробовал корабль на устойчивость, отталкиваясь от него. И что вы думаете — раскачал, обнаружил, что можно «вручную» снаружи подправить ему ориентацию. Ну, по крайней мере, разрушить, если постараться. Это только говорится — выйти и войти. Только говорится. А тут солнце попало в объектив телекамеры, сожгло диафрагму…
— Что я не сделал? Должен был сфотографировать корабль. Фотокамера висела на груди, а манипулятор — на правом бедре. На Земле я его свободно доставал и включал аппарат. А тут давление снаружи снято, я сам как бы подвешен внутри скафандра, и из-за этой разницы буквально два миллиметра не дотягиваюсь до тумблера. Жаль — корабль такой красивый, серебристый, с развернутой антенной, четко видны даже реперные точки на корпусе… Стараюсь все запомнить, до последней детальки. Звезды сверху и внизу. Солнце даже через фильтр горит ярко, как у нас днем на чистом небе. А фильтр позолоченный, девяностошестипроцентной плотности. Я его попробовал чуть приоткрыть, хотя мне это запретили. Но любопытство сильнее. В глаза ударил невыносимый свет, как от близкой электросварки… И запомнил абсолютную тишину. Только шум своего сердца и дыхания в ушах. Как со стороны. Как будто дышит Вселенная…
Голос руководителя тренировки возвращает «Алмаза» к сегодняшней прозе. В динамиках громкой связи слышится:
— Вот сейчас был момент, когда вы оба отпустили поручни всеми четырьмя руками. Пусть хоть на секунду, но делать этого ни в коем случае нельзя! Хоть одна рука на двоих, но должна держаться за леер. Это понятно?
Надежность страховочного фала, конечно, проверена и перепроверена. Но лучше всего все же — надежность собственной руки.
— Фал трудно сворачивать в бухту! — тут же отбулькивают в ответ космонавты (мол, и за вами, уважаемые методисты, должок). — Борешься с ним, как со спрутом…
— Видим… — сочувствует обучающий. — Начинаем думать. К следующей тренировке что-нибудь предложим.
Выход в открытый космос стал обязательным зачетом для улетающего экипажа. Не знаю, всех ли моряков учат сейчас плавать. Может, при спасательном жилете, да и вообще на корабле, который больше похож на плавающий город, напичканный электроникой, это сейчас ни к чему. Космонавту же чаще и чаще приходится «нырять» в забортный вакуум — и редко кто в последних полетах этого избежал. Почему? Чем им неинтересно внутри корабля? Там и уютнее, там и спокойнее…