Страница 15 из 102
Ребята с каждой его фразой словно становились меньше ростом.
Один из них, тот, которого я свалил первым, робко произнес:
— Мы не знали, что этот товарищ… гражданин… участковый инспектор.
— И поэтому напились, насвинячили? — ударил кулаком по столу Нассонов. — Подписывайте протокол, что составил товарищ лейтенант, и мотайте на автобус! Сейчас же!
Он вынул деньги и сунул одному из дружков сына. А напоследок так их обругал, что мы с Колей невольно опустили глаза.
Ребята гуськом потянулись из комнатки, прошли по притихшему клубу. Наши, станичные, провожали их уже не злыми, а скорее сочувственными взглядами… Они знали, Нассонов шутить не любит. И пьянства не прощает никому.
Когда мы остались одни, он заговорил первым:
— Ты, Дмитрий Александрович, за Женьку не обессудь… Эх, Женька! Ох, Женька! Ну, погоди…
И вышел своей крепкой, вразвалочку походкой…
…Я шел из клуба домой. Станица тихо спала под пологом темной черной ночи.
Но тихо ли? Сегодняшний вечер в клубе может кончиться кое для кого совсем не весело… Ведь протокол составлен, ему будет дан ход… И все из-за этого проклятого спиртного…
Такова она — моя служба. Я ее выбрал сам.
Интересно, как реагировала Лариса, когда я скручивал распоясавшихся ребят?
Говорят, девушкам нравятся победители…
В воскресенье, троицын день, с утра начали трезвонить церковные колокола.
Я сел на мотоцикл и стал не спеша патрулировать дорогу возле церкви.
Вчера, на оперативном совещании, я получил инструкцию проследить за порядком на дороге и возле церкви во избежание всяких там несчастных случаев.
Потом я поставил свой «Урал» возле церкви и сел боком на сиденье. Отсюда шоссе далеко проглядывалось в обе стороны.
Машин почти не было. Только изредка проедет рейсовый автобус. Шоферы въезжали в станицу медленно, поминутно шипя тормозами и сигналя.
Тягуче тянулось время.
Струился ручеек старушек в белых платочках.
И только после того как церковь опустела и людская толпа растеклась по дорогам и дворам, я, усталый и голодный, поехал домой и тут же завалился спать.
А когда стали тарабанить в дверь и в окно, я не сразу понял: во сне слышу или наяву.
— Товарищ участковый! Товарищ милиционер! Митька Герасимов убийство может совершить!.. Помогите…
Во мне сработала армейская привычка. Я соскочил с постели, как то тревоге, и оделся в считанные секунды.
Мы бежали с пожилой женщиной, которая путалась в длинной ночной сорочке.
Из ее бессвязных криков я понял: она услышала, что сосед, Дмитрий Герасимов, грозится кому-то ружьем. И пьян «до бессамочувствия». А там, в хате, дети…
Я пытался вспомнить лицо Герасимова, но перед глазами почему-то маячил Сычов…
И когда мы добрались до герасимовского двора, который обступили несколько станичников, я понял, почему мне в голову лез Сычов.
Это был тот самый молодой мужик, в белой майке и синих штанах, который частенько захаживал в тир к Сычову с бутылкой.
Я увидел его в проеме освещенного окна, в той самой майке, с двустволкой наперевес.
Он стоял посреди горницы, под самой лампой, чуть-чуть покачиваясь, с сумасшедшими, застывшими глазами…
Перед ним, всхлипывая и причитая, закрывала кого-то собой его жена.
Я лихорадочно обдумывал, как обезоружить пьяного, находящегося в бреду алкогольной горячки мужика.
Медлить было нельзя. Могло вот-вот произойти непоправимое.
Что делать? Что делать? От напряжения у меня стучало в висках.
Митька стоял как раз напротив двери. Если я ворвусь через сени, то столкнусь с ним прямо лицом к лицу. И не известно, что взбредет ему в голову.
Я обогнул хату и через открытое окно увидел Митькину спину…
— Митя, Митенька… Да что ж ты задумал, миленький? — жалобно плакала его жена. Из-под ее руки смотрело испуганное детское личико. Герасимов что-то бессвязно и грубо кричал.
Раздумывать дальше было нельзя.
И прежде чем Митька обернулся, я влетел через окно в хату, сбив с подоконника горшки с цветами, и кинулся к нему под ноги. В это время надо мной что-то разорвалось. В нос ударил кислый, едкий запах пороха. Вокруг зазвенел железный дождь. Его капли запрыгали по комнате, по полу…
Трудно понять, откуда у пьяного взялась такая сила! Он был словно буйнопомешанный. Я боролся с ним и боялся, что мне его не одолеть. Он был похож на крепкое, жилистое дерево с торчащими во все стороны сучьями, которые надо было обязательно сложить вместе, а то они здорово колотили и мяли меня…
Потом прибежали какие-то парни, по-деловому, сосредоточенно связали веревкой дергающегося подо мной Митьку.
Я огляделся. Вся комната серебрилась алебастровой пылью, а по ней ходил бледный, худенький мальчик лет пяти, в сатиновых залатанных трусиках, и молча собирал пятаки и гривенники…
Митька угодил в копилку, стоящую на старомодном резном буфете.
Я не знаю, почему тогда принял решение, чуть не ставшее для меня роковым. Может быть, потому, что вид Митьки был ужасен: безумные глаза, ходившее ходуном связанное тело, бычье мычание?
Оброненная кем-то фраза: «Теперь до утра не успокоится»?
Наставление преподавателей, что подобных нарушителей надо немедленно изолировать?
Тень смерти, в клочья разнесшая гипсовую кошечку?
Наверное, все вместе.
Мы дотащили его в мой кабинет почти на руках. Уложили на диван с потрескавшимся дерматином, и я остался один на один с Герасимовым коротать ночь…
Это потом я вспомнил во всех подробностях. Во всех деталях зыбкого, полудремотного бдения. И каждая секунда показалась значимой и полной смысла. Потому что эта ночь, как удар топора, разделила всю мою жизнь ровно пополам. На то, что было до и после.
Но все это было потом.
А тогда я сидел за своим столом, опустив отяжелевшую голову на руки, и смотрел на Митьку, зубами, вцепившегося в веревку и остекленевшими глазами уставившегося в потолок. Герасимова бил озноб. Кто-то зачем-то окатил его из ведра.
Диван под ним ходил ходуном, скрипя старческими пружинами. А потом он утих. Но минут через двадцать Герасимова снова стал бить озноб. Не решаясь сбегать домой за одеялом и не найдя ничего другого, я укрыл его сложенной вдвое суконной скатертью со стола.
Часа в три он притих. Я развязал ему руки. И вздремнул сам.
Часов в пять я проснулся оттого, что он сидел на диване и смотрел прямо на меня. Взлохмаченный, с синим, отекшим лицом.
— Голова трещит, — прохрипел Митька. — Опохмелиться бы…
Я молча налил ему стакан воды из графина. Он выпил ее всю судорожными глотками. Махнул рукой и снова повалился на диван, подбирая под себя ногами короткую скатерть и сворачиваясь в калачик.
Окончательно я проснулся часов в семь. Что-то подтолкнуло меня. Я открыл глаза. Комнату самым краешком коснулось солнце. Но этого было достаточно, чтобы вся ночь улетела бог знает куда.
Я смотрел на спокойно вытянувшегося Митьку. Его ноги вылезли из-под скатерти. У меня было такое ощущение, что я врач, переживший у постели больного опасный кризис его болезни.
Подошел к нему и потряс за плечи.
— Вставай.
Но он лежал неподвижно. Так неподвижно, что у меня у самого, казалось, остановилось сердце…
Я даже поначалу не сообразил, что случилось. А когда до меня дошло, почему Герасимов так неподвижен, почему так спокойно его одутловатое лицо, я зачем-то первым делом позвонил Ксении Филипповне. И уж только потом вызвал врача.
Стали появляться люди — Ракитина, Нассонов, Катаев…
Сколько прошло времени, пока не приехал начальник РОВД майор Мягкенький, следователь прокуратуры и судмедэксперт, не знаю.
Помню только причитания Митькиной жены, которые отдавались в душе такой болью и безысходностью, что я был готов бежать хоть на край света, лишь бы не слышать их.
Потом мы сидели со следователем райпрокуратуры в кабинете у Ксении Филипповны. Он спокойно стал заполнять протокол допроса — фамилия, имя, отчество — и время от времени сгибал и разгибал скрепку.