Коронованный лев

— Это точно!

— У… какой упадок духа, — без малейшего сокрушения отметил д’Обинье.

Сидни с усмешкой рассеянно пощипал свои тонкие усы.

— И я готов побиться об заклад, что это все — познаний горький плод! — продекламировал он.

Жаль, подумал я, раньше я не настолько интересовался поэзией в целом и Сидни в частности, чтобы заучить, в каком году он написал тот или иной свой сонет. И вдруг мне вспомнилось то, что сказал Сидни еще несколько дней назад: «все это только bellum omnium contra omnes»… Разве это не изречение Томаса Гоббса, который родится только спустя пятнадцать лет? Но кажется, я слышал его тут и раньше, еще до слов Сидни. Нет, все-таки первым их сказал не он, даже если эти слова и проникли сюда не самым естественным образом…

— Ну нет, — заявил Роли. — Познание — превыше всего! Так что и в горьких плодах есть своя сладость.

— А в картофеле есть крахмал, — уныло прибавил Огюст, вызвав недоуменные, но незаинтересованные взгляды. Если Роли и суждено привезти картофель из Америки, этой идеей он явно еще не загорелся. Я покосился украдкой на Мержи — тот подмигивал младшему брату, явно думая о чем-то постороннем и уж точно не о картофеле. Возможно, просто не расслышал. Я с тревогой посмотрел на Огюста и приподнял бровь — он бы еще заговорил про никотин в табаке, даром что ли Роли потом разнесет эту привычку по всей Европе. Огюст меня проигнорировал. Его явно грызла тоска и опасное отчаянное желание поймать хоть кого-то «на живца», а потом — хоть потоп. Пока, похоже, не получалось.

— А в яблоках есть червячки, — усмехнулся д’Обинье. — Я уже не говорю о водящихся рядом змиях — они еще крупнее червячков!

Роли протестуще замахал руками.

— Оставьте! Это совсем не то.

— Ну, не скажите… — вставил Жак-Анри. — Ведь плод познания в райском саду…

— Малыш, — грозно прервал Роли, хмуря брови. — Давай не будем ссориться. Где ты тут видишь райский сад?..

— Резонно, — заметил со смехом Мержи-старший.

Но мое внимание отчего-то привлек совсем другой взрыв смеха неподалеку — был в нем странно раздражающий призвук. Я бросил взгляд в сторону, и меня кольнула тревога, когда я увидел еще одну знакомую фигуру. И знакомую отнюдь не в лучшем смысле. В компании Брантома, где я прежде заметил Диану, теперь, спиной к нам, стоял никто иной, как мой старинный заклятый враг, которого, по утверждениям некоторых, не было в Париже, хотя это, пожалуй, действительно было бы нелогично.

Да, я обещал с ним не драться. Но если там рядом была Диана…

— Прошу меня простить, — пробормотал я, не отрывая от него взгляда. — Я вынужден вас оставить.

— О да, — пробормотал Мержи, проследив за моим взглядом. — Только не лейте кровь прилюдно…

— А в чем дело? — с любопытством спросил его младший брат, но ответа я уже не слышал, движимый каким-то маниакальным притяжением, я сделал несколько шагов и… остановился как вкопанный.

— Фландрия — это только начало! — громко и развязно воскликнул Дизак. — Мы должны стать империей, мы захватим полмира, а потом и весь мир! Зачем ждать еще двести лет?..

Чепуха, — подумал я. — Это обычные слова. Не больше чем «да здравствует просвещение!». Мало ли что можно провозгласить. Да и империя при Карле Великом уже была. Это только кажется, что в этом есть что-то новое. Не принимать же за откровение лишь странные интонации человека, к которому я априори отношусь предвзято. Но «двести лет»… Не сто, не тысяча, не триста…

Я успел заметить, что Дианы рядом не было, и немного успокоился.

— Ура Карлу Великому! — дурашливо обрадовался Брантом и слегка стушевался, заметив меня и сообразив, что может случиться спонтанный дебош.

— Рад всех приветствовать, — сказал я с шальной несдержанной ноткой, сделав последний шаг. Дизак повернулся и со смешливым изумлением вскинул брови, в глазах его блуждал странный блеск. Пьян? А меня-то что так опьянило? Наполеоновская эпоха двести с лишним лет спустя?

— Да неужели? — обратился я прямо к нему. — Так-таки империей? Вы что же, сами это придумали?

Кто-то из дам нервно хихикнул, одни отступили подальше, другие, наоборот, придвинулись ближе.

— Неужели малыш Шарди имеет что-то против? — с ехидцей вопросил он в ответ, иронично подкрутив ус, составивший бы честь любому мышиному королю. — А против короны и короля у вас тоже есть какие-то возражения? Или даже соображения? — На дне глаз вспыхнуло нечто зловещее, на мгновение, но не более — и пропало. На дне его глаз на мгновение, но не более, вспыхнуло нечто зловещее — и пропало. Осталось разве что какое-то затаенное веселье. Как, кажется, и у меня самого?

— Отнюдь, — опроверг я со всей любезностью. — Но я не верю в ваш светлый разум. Задумай вы верой и правдой служить короне, за нее придется всерьез опасаться. Легко сказать — империя. А как вы собираетесь это осуществить? Пламенным наскоком, чтобы весь мир, почувствовав угрозу, объединился против вас?

Дизак усмехнулся.

— Скажите уж вернее, вам придется опасаться за себя?.. — Я было фыркнул, но тут он поднял руку странным мягким жестом. — Но право же, не стоит, — произнес он проникновенно и доверительно, в какой-то совершенно не свойственной ему манере. — Не опасайтесь, прошу вас. Все дело не в мече, а в мире. — Я поглядел на него недоуменно.

— Что вы говорите?

— То, что нам всегда следовало бы говорить. Мир не ополчится на нас, если мы примем его с радостью. — И тут он, склонив голову, громко вздохнул — смиренно и покорно, и от этого смирения меня вдруг пробрал неестественный холод. Не может же он всерьез… Но он, кажется, мог. Он снова вздохнул, и в этом вздохе было что-то доверительно печальное и усталое. Он что же… быть не может. Он находил бывшую вражду неинтересной? Как, собственно, находил ее и я. Если только в ней не было бы ничего нового. Но именно это и было новым. — Полагаю, что я уже ничем не могу оправдаться в ваших глазах?

Фигурально выражаясь, я застыл с открытым ртом. Хотя открыть рот и заговорить сумел не сразу:

— Прошу прощенья, что?..

— Нет, нет, — предупредительно прервал он меня, и в его глазах снова проскочила странная искра, а голос стал и вовсе елейно-задушевным. — Это вы меня простите. К чему вражда нам, братьям по вере? Если вражда не нужна даже нашим братьям если не по вере, то по самой Франции? — его взгляд стал казаться бархатным, а слова будто усыпляли. — Нам всем следует забыть старые обиды и объединиться во имя высшей цели.

— Высшей цели? — переспросил я. — Фландрии?

— И чего-то неизмеримо большего! — чарующе улыбнулся Дизак. — Ради царства всеобщего мира и согласия, Благоденствия и вечного Рая на земле!

Похоже, не я один сейчас смотрел на него как на умалишенного.

— Вот это здорово!.. — услышал я восклицание за своей спиной и узнал голос Роли. Похоже, вся компания все же подобралась поближе, любопытствуя, что же произойдет. — Красиво заливает!..

Дизак бросил на него быстрый острый взгляд, но тут же снисходительно наклонил голову:

— Благодарю. Не правда ли, чудесен мир, сотворенный Господом?

— Э… в общем и целом верно, — несколько недоуменно протянул Роли.

Дизак продолжал улыбаться, имея загадочный вид кота, слопавшего пресловутую канарейку.

— Это же… — проговорил вдруг некстати Огюст, но в то же время где-то позади раздался странный шум, толкотня и Огюст замолчал. Впечатление было такое, будто кто-то его куда-то тихо уволок, но я предпочел не оглядываться.

— И нет ни эллина ни иудея?.. — промолвил я.

Дизак быстро повернулся, и снова мягкий наклон головы совершенно не вязался с внутренней, но словно бы задрапированной мягким радужным блеском резкостью в глубине его глаз.

— Вы совершенно правы. И я весьма рад тому, что мы понимаем друг друга. Оставим же вражду и прежние заботы. Нас всех ждет великий и прекрасный новый мир. Отринем прошлое — ненужный тяжкий сон!

— Но что с империей, — напомнил я, — почему не сто лет, не тысяча, почему двести?..

По лицу Дизака прошла смутная тень. Стоило ли задавать вопрос так в лоб?