Коронованный лев

— Мир вам, господа, хозяин, добрые люди… Благослови Бог вашу трапезу. Где новопреставленный?

Новоприбывшие дружной гурьбой, вместе с трактирщиком устремились на верхний этаж. Оттуда вдруг послышался торжествующий вопль и смешок сержанта:

— Эх, старикан, вот и тебя догнала… — остальное он говорил уже тише.

— Похоже, наш новопреставленный был узнан, — заметил отец, посмотрев наверх. — Уже неплохо. Все же, печально, когда хоронят без имени.

— Да, хоть это слава богу, — согласился я.

Вскоре раздался вновь приближающийся дробный топот. Сержант и его люди вместе с мэтром Гастоном скатились по лестнице вниз. Пока без священника.

— Дениза! — позвал мэтр Гастон свою пока еще не столь дородную как он дочь, даже если сделать скидку на возраст. Рядом с батюшкой она, хоть и пышная, выглядела почти изящной. Дениза выбежала из внутреннего помещения в ожидании отцовских указаний.

— Да, да, — говорил Дюпре на ходу. — Непременно надо выпить за упокой. Какой был человек… Ах, какой был человек!

— Сержант, присоединяйтесь к нам! — пригласил отец. — Мэтр… Дениза, принесите нам самого лучшего, я угощаю.

— Вот спасибо! — еще больше обрадовался сержант. — Господин граф, я ваш до самых печенок, не сочтите за грубость слова честного человека!

— Не сочту, — сказал отец. — Так значит, это был ваш знакомый? Примите мои соболезнования.

— Эх… — сержант проводил плотоядным взглядом бутылки, принесенные и выставленные на стол Денизой. — Мда, мда… люди приходят, люди уходят…

Исчезнув, Дениза тут же вернулась с удивительным проворством, снабдив бравых вояк внушительными порциями яичницы с овощами и поджаренными колбасками.

— Спасибо, деточка… — нежно проворковал сержант, готовый смахнуть «скупую мужскую слезу» от такой трогательной заботы. — Да, господин граф, я знал его… — «Горацио…», невольно мысленно добавил я к его реплике. — Редкий был человек, хотя… — Дюпре помолчал, сосредоточенно хлопая совершенно выгоревшими ресницами. — Шут его знает. Я его знал, но знал мало. Да вряд ли кто знал много. Может, помните? О нем порой всякое говорят — Моревель, неприкаянная душа.

Отец моргнул, на мгновение став похожим на самого сержанта Дюпре.

— Кто-кто?! — возопил вдруг осознавший сказанное Огюст. Готье, с не менее изумленным видом, почти рефлекторно цапнул Огюста за плечо. Мол: «тихо!» Огюст внял, но вид у него был потрясенный, губы подрагивали, будто он произносит про себя какой-то бешеный монолог. Я даже мог себе представить, о чем именно он говорит. По его перекошенному лицу было ясно, что если бы он знал вчера, кто перед ним, он разорвал бы его в клочки не раздумывая, без всякой посторонней помощи.

— Да, мы о нем слышали, — проговорил наконец отец задумчивым голосом, пока мы, внезапно потеряв дар речи, таращились на сержанта.

Было дело, слышали и даже читали. Но нет больше сомнительно прославленного в романах «королевского убийцы», и значит, не стрелять ему уже двадцать второго числа в адмирала Колиньи, чтобы, посеяв ветер, пожать бурю.

Какое странное чувство… Хотя в последние два дня странных чувств и так с избытком хватало.

— Эх, с опасными делами старина знался!.. — доверительно продолжал сержант. — Вот его наконец и уговорили… Сколь веревочке не виться, а все там будем… — И он хватил залпом большую кружку.

Я только через секунду поймал себя на том, что сделал почти то же самое, и остановился. Вина в кружке разом осталось меньше половины.

Убийственно. Может, я был не так уж неправ, когда вдруг вообразил, что повинен в смерти этого человека? Может, ее следовало предотвратить? А мы этого не сделали. Но как, во имя всего… да гори оно все в аду! Как мы могли это сделать? Ясновидящими мы все-таки не стали. Хотя мы были близки, очень близки к тому, чтобы… кого-то спугнуть? Помешать? Или прикончить его самим? Тут дело ясное — стоит только посмотреть на Огюста…

Кто же ты такой, Весельчак? И где тебя теперь искать?

Я принялся нетерпеливо подпрыгивать на месте. Сержант начал плести какую-то житейско-философскую чушь о жизни, убийствах, вспоминать молодость, а мне казалось, если мы проторчим тут еще хотя бы пять минут, я окончательно рехнусь, и кого-нибудь все-таки убью. Там, рядом с нами, что-то происходит, что-то творится, а мы не видим, не замечаем, но надо же посмотреть, попробовать уловить!.. Каждое мгновение, пока мы еще оставались в этом гостеприимном доме, по капле выдавливало из меня душу.

Наконец мы все вырвались на воздух. Мертвое тело возложили на телегу, рядом пристроился уже совершенно сентиментально настроенный сержант с травинкой в зубах, и его скорбный кортеж двинулся в одну сторону, а мы — в противоположную, с мертвецом нам было уже не по пути. А может быть — еще не по пути.

VII. Грифоны и бабочки

Мы подъезжали к городу с востока и садящееся за ним солнце превращало его в мрачную, устрашающую готическую игрушку, тонущую во тьме, крови и славе. Мост с тяжелыми цепями, решетка ворот. Если исключить спешащую через них разношерстную толпу, да если и не исключать — чем не дверца гостеприимно распахнутой мышеловки?

Едва мы миновали ворота, Мишель поскакал вперед, чтобы наши парижские домочадцы успели подготовиться к торжественной встрече.

Несмотря на вечер, город еще шумел как разворошенный улей. Более или менее, он таков всегда, город ведь и есть настоящий улей — есть рабочие пчелы, хотя большая часть их обитает за его стенами, но зато исправно носит мед. Ремесленники превращают добытое в «воск» и прочие полезные вещи, есть пчелы-стражи, есть трутни, есть заботливо опекаемые личинки и, конечно, куда же деваться от королевы?.. — Я понял, что думаю обо всяких пустяках, чтобы поменьше думать о том, о чем думать было выше человеческих желаний и сил. — А накануне праздников улей и впрямь был разворошенным. Кто-то искренне радовался, что хроническим гражданским войнам придет конец, кто-то недовольно ворчал по углам. Как бы то ни было, тишины ни в одном углу уже было не доискаться. А уж какие в этом улье были улочки… Извилистые коридоры с небесами над головой, кажущиеся игрушечными. Да весь город казался сегодня просто маленькой затейливой пряничной игрушкой, хотя, порой, с совершенно непряничными запахами, но и их радостно подавлял всепобеждающий запах свежей выпечки.

— Вот и относись после этого к жизни серьезно, — уныло пробормотал Рауль, оглядываясь по сторонам.

— Какое все маленькое… — проговорила Изабелла, будто удивляясь. — И тесное… — Что ж, если сравнивать с мегаполисами другого времени… — но их ведь теперь и вовсе не существует.

— Все относительно, — сказал отец загадочно, будто имел в виду не только то, что говорил. — Все относительно.

Диана засмотрелась на кошку, засевшую на умытом солнцем карнизе. Кошка жмурилась в теплых лучах, но заметив слетевших откуда-то голубей, мигом раскрыла глаза и принялась подкрадываться к ним на мягких лапках. Остановилась, села, поводя ушами. А когда мы уже проехали, послышался боевой мявк, отчаянный шорох и, оглянувшись, мы увидели как непонятный клубок, похожий на грифона, скатился с карниза на мостовую, роняя перья, и рассыпался.

— А еще говорят — эффект бабочки, эффект бабочки… — проворчал Готье.

— Эффект скатившегося с крыши грифона куда интереснее, — с готовностью подхватил я. — Да и что могут значить какие-то бабочки? — К чему бы не привело легчайшее движение их крыльев. Подумаешь, планетой больше, планетой меньше?! В бесконечности никто ничего не заметит.

— С чего это ты взял, что в бесконечности? — подозрительно поинтересовался Огюст.

— А где же еще? — Я пожал плечами. — Два прошлых, о которых мы знаем, в чем-то разнятся. Почему не предположить, что все и всегда изменяется — на каждом шагу. Каждое мгновение — только чуть измененный вариант предыдущего. Просто делаешь шаг, вперед или в сторону, — я взмахнул рукой, — а вариантов направлений — тысячи или на самом деле бесконечность! И от каждого шага меняется не только будущее, но и прошлое, в зависимости от того, куда шагнешь, вдохнешь или выдохнешь, откроешь глаза или закроешь!.. Жив или мертв несчастный закопанный кот Шредингера, когда неизвестно, будет ли хоть когда-нибудь жив сам Шредингер?