Коронованный лев

— А что тогда повод? — спросил Огюст.

Риторический вопрос. Я перевел дух. Не знаю, как Огюст, а я, кажется, уже сказал все, что хотел.

— Нам надо возвращаться, — сказал я. Луна снова скрылась за облаком.

— Да, и кому это надо? — зловещим голосом проговорил в темноте Огюст, и я услышал нежный звенящий шелест обнажаемой рапиры. Огюст упруго поднялся. — Давай закончим все прямо здесь и сейчас. Римляне хорошо знали, что им делать.

Римляне? Судя по всему, те самые, что ввели обычай вовремя падать на собственный меч?..

— Огюст, стой!.. — Огюст не мог говорить серьезно. Хотя я уже не знал, кто и что мог и попытался перехватить его руку. Огюст резко отступил.

— Не подходи ко мне! — Я остановился — острие его рапиры зацепило ткань на моем колете. Огюст толкнул клинок, и я отошел на шаг.

«Блестяще», — подумал я как-то холодно. Ночь, тьма, пустынная дорога и у нашего единственного кальвиниста — естественный нервный срыв. Или это ответ на мой «вызов»?.. Да черт с вами!

— А почему ты думаешь, что я хочу убить себя? — спросил Огюст, надвигаясь и снова толкая меня острием. — Или только себя? Если мне нечего терять, почему бы мне не забрать с собой напоследок хотя бы одного врага?

— Так мы враги? — под злым напором острия опять пришлось отступить.

— Ты католик! На войне мы сражались на разных сторонах.

— Хорошо. Давай. Коли. Может, мне будет легче. Посмотрим, как это у тебя получится.

— Доставай шпагу, Поль! Защищайся.

— Черта с два.

— Доставай! — он кольнул почти всерьез. Я поморщился, но на этот раз не отступил.

— Нет, — прошипел я сквозь зубы.

— Ты трус! — в отчаянии рявкнул Огюст, чуть не на всю округу.

— А ты — идиот!

Острие замерло и Огюст тоже, похоже, действительно не зная, что ему делать дальше.

— И не пытайся совершить самоубийство моими руками! Ты же этого хотел? Своими руками ты не хочешь, потому, что помнишь, что самоубийство — смертный грех. И все-таки, суть от этого не изменится — это будет самоубийство!

Клинок отодвинулся, потом опустился. Огюст заплакал в темноте.

— Ты знал, что я не смогу тебя тронуть.

Если честно? Не уверен. Отчаяние — вещь страшная.

— А ты думал, что я смогу?

— Не знаю. — Огюст покачнулся и выронил рапиру. Я сперва подхватил его, убедился, что падать он все-таки не собирается, потом подобрал его клинок, слегка призадумался как половчее в темноте снова вправить его в ножны, потом решил, что какое-то время вполне могу подержать оружие Огюста и сам. — По-моему, я напился, — пробормотал Огюст.

Скорей уж нервы. Нервное напряжение, а потом разрядка. Кстати о вине. С ним придется быть осторожней, чем прежде. Раз у пьяного на языке то, что у трезвого на уме, то сложно даже представить, что у нас вдруг может оказаться на языке. «In vino veritas». И это все, что означала древняя фраза? — Что вино — древняя разновидность «сыворотки правды»? Правда, возможна и такая безобидная разновидность истины как белая горячка.

— Сейчас меня стошнит, — совсем уж прозаически прибавил Огюст.

Я довел его до обочины, попридержал, пока ему не полегчало, и потихоньку повел обратно к «Пулярке». Все-таки мне не хотелось встречать тут рассвет. Но пережить кризис Огюсту было просто необходимо, в самом деле, хорошо, что это случилось.

— Мне ужасно тяжело, — пробормотал Огюст. Его все еще мелко трясло, хотя может быть, уже и от ночного холода. — Не бросай меня здесь…

— Еще чего придумал.

Я прислонил Огюста рядом с калиткой и проверил, не закрыта ли она. Судя по всему, никто ее после нас не трогал, она оставалась открытой.

— Ты же все знаешь… — голос Огюста был еле слышен, но отчетлив. — Тоже все знаешь. Еще ничего не случилось, а я уже чувствую ненависть, а ты чувствуешь вину. Но ты не хочешь чувствовать, что все уже решено за тебя.

— Ничего и не будет решено за меня.

— За меня тоже. Пусть мы теперь другие. Мы знаем, что наш мир, наши войны — это не все. Мы можем решать сами.

— Да, Огюст. Можем.

Пусть это только пожелание, а не истина.

— Пусть мы даже погибнем.

Я невольно улыбнулся.

— Все равно все там будем.

Ходить сам Огюст мог, но поддерживать и направлять в нужную сторону его все-таки приходилось, он был почти без сил, а после своих последних слов стал попросту засыпать. Я завел его внутрь, закрыл калитку, как и прежде, на щеколду, и услышал слева возню и тихое ворчанье. Ах да, тут же есть пес, я совсем про него забыл — лаять на меня он перестал уже год назад. Видимо и Огюст со мной сошел за своего. Как бы то ни было, меня порадовало, что мы вошли без лишнего шума. Дверь дома была приоткрыта и изнутри исходил свет. Но от стены поблизости вдруг отделилась, зашевелившись, длинная тень — давешнему худому дворянину в оранжевом, безуспешно пытавшемуся завести разговор на религиозную тему, повезло, что я вовремя его узнал и что на одной моей руке висел Огюст.

— Доброй ночи, господа, — дружелюбно окликнул нас худой дворянин. — Не правда ли, чудесен мир, сотворенный Господом?

После того, о чем у нас с Огюстом шла речь, единственный вежливый ответ, какой он мог от нас услышать — это гомерический смех. Мне даже показалось, что мысленно, неясно чей, я его расслышал. Вот только почему-то мне было не до смеха.

— А вы уверены, что он сотворен именно им, а не кое-кем еще? — невольно парировал я.

Худой дворянин чуть попятился и неуверенно усмехнулся:

— Шутить изволите?

Ну разумеется, неважно, что когда-то за такие шутки выжгли пол южной Франции.

— Доброй ночи, — пожелал я с неестественной благожелательностью и, втолкнув Огюста в дверь, закрыл ее за нами.

— Это кат-тарская ересь… — с запинкой констатировал Огюст.

Ты смотри-ка… А я думал, он уже спит.

— Ерунда. Случайное совпадение.

— Где вы были? — послышался негромкий холодно-разъяренный голос.

В общем зале, за дальним столом в тусклых отблесках очага сидел отец. Это было отнюдь не внешнее впечатление, но мне показалось, что в глазах его разгораются угли, а борода наэлектризована и вздыблена. Он поднялся и двинулся к нам легко и зловеще как грозовой фронт. Огюст внезапно подобрался, почти пробудившись.

— Мы… мы просто… — начал было он, но нужных слов не нашел.

— У вас что, сомнамбулизм? — Отец пристально посмотрел на рапиру Огюста, которую я все еще держал в руке. Я молча сунул ее Огюсту, Огюст ее взял и тихо стал прилаживать на место. Отец перевел взгляд с нее на Огюста и снова холодно посмотрел на меня. — Вас не было около часа.

Я бросил взгляд на дверь и тихо сказал.

— Нас могут слышать. Мы не думали, что кто-то заметит. Нам нужно было поговорить.

— Я вижу, — отец слегка кивнул на шпагу Огюста и сверлящим взглядом уперся мне в грудь. Я глянул, на что он сморит. Атласный верх колета был в том месте слегка прорван. — Подвергая себя опасности, вы подвергаете опасности всех остальных. Это вы хоть понимаете?

— Это не было опасно, — сказал я.

Он снова посмотрел мне в глаза, и мне показалось, что сейчас я получу затрещину. Но хоть воздух слегка зазвенел, ничего подобного не последовало.

— Искать приключений в темноте — конечно, это очень разумно. Очень разумно навлекать на себя чужие подозрения. Очень разумно заставлять других тревожиться. Огюст, я все понимаю, тебе труднее других и я ничуть тебя не виню, тебе нужно было с кем-то поделиться своими чувствами и поговорить откровенно. Тебе следует знать, что бы ни было, мы на твоей стороне. — Он сочувственно потрепал Огюста по плечу. — У нас всех сейчас только одна сторона — ничего не имеющая общего с теми, что были прежде, и нам нечего делить и не из-за чего спорить. И сейчас тебе очень нужно отдохнуть.

— Да, — тихо ответил Огюст, чуть зарумянившись. — Спасибо.

Полностью проигнорировав меня, отец развернулся, направившись к лестнице.

Огюст посмотрел на меня немного смущенно.

Я промолчал, и слегка подтолкнул Огюста к лестнице. Да в чем дело? В конце концов, мы же взрослые люди. И все-таки у меня появилось ощущение, что я действительно сделал что-то не так.