Кока-гола компани

Следователь Краусс тратит дополнительное время, чтобы поизгаляться и покуражиться над Симпелем — он с раздражением видит, что подозреваемый в каком-то смысле овладел ситуацией (гонка, заявленная фетишем, захлебывается) — потом вызывает пару надзирателей. Те провожают Симпеля назад, в комнату для свиданий. Из комнаты для свиданий его забирают те же надзиратели, что сопровождали сюда. По пути он говорит одному из надзирателей, что ему нужно позвонить. Надзиратель обещает организовать звонок позже этим же вечером, но в то же время обращает внимание Симпеля на то, что на телефонные разговоры отводится в общей сложности двадцать минут два раза в неделю.

В 15.30 в камере наступает время не особо вкусного обеда. Картошка съедается, а вот тушеная капуста остается в миске. Бруснику Симпель тоже не особо жалует. Он так напряженно думает, что ест медленно. На повестке дня две вещи: 1) чертова сволочь шептун, кто бы это ни был; 2) что Симпелю необходимо задействовать работника СМИ Роберта Еглейма. Счастливый оттого, что его задержали, Симпель так развеселился за пятницу, что о ксанаксе со вчерашнего дня вспоминал разве что 4–5 раз. Теперь же, после допроса, который усложнил ситуацию на хер для всего круга общения Симпеля, он чувствует, что не отказался бы от миллиграмма или двух. Чтобы воспользоваться двусторонней связью с помещением для надзирателей, он жмет на кнопку звонка. На просьбу принести ему что-нибудь успокоительное ему отвечают, что посмотрят, что записал ему в карточку врач. А там много чего интересного записано; в любом случае, чтобы заполучить ксанакс, он может рассчитывать только на Колесника — через Айзенманна. Он уже страдает, думая о том, что придется ему довольствоваться какой-нибудь дерьмовой слабенькой скандинавской пилюлей.

Позвонить Симпелю разрешают только в 20.00. Его отводят в комнату с телефоном, он звонит папе Хансу. По всей видимости, нет предела разнообразию мелких дебильных рисунков, которые заключенные в состоянии изобразить на каком-нибудь квадратном метре стены вокруг телефона. Папа Ханс хватает трубку на середине второго гудка, он более чем интересуется тем, как развивается ситуация. Симпель не торопясь рассказывает о том, как все плохо обернулось на допросе, папа Ханс непрестанно матерится на другом конце. Потом Симпель спрашивает папу Ханса, как он думает, прослушивается телефон или нет.

— Да откуда я знаю, Симпель, блядь. Но в любом случае, о таких вещах не заикаются в эту сраную телефонную трубку!

— Я-то не думаю, что его на хуй прослушивают. Я на хуй думаю, у них на это нет права. Так я на хер думаю. Иначе они обязаны были бы предупредить. А мне здесь никто не говорил, что вся служба исполнения наказаний будет сидеть и слушать мои разговоры. Нет… нет… не может этого быть, не может быть… но неважно… у нас кто-то крысятничает, Ханс, и пусть кто-нибудь из вас займется к едрене фене и выяснит, кто это, раз уж я загремел в каталажку. Это точно кто-то из наших. Судя по тому, что он слил, точно наш. Больше никто не может знать столько о концерне. Точно говорю, блядь, кто-то из нас. Иначе быть не может. Я тут думаю-думаю и никак к чертовой бабушке не допру, кто же это может быть. И готовься к тому, что тебя в ближайшие дни мусора навестят, Ханс. И другим всем позвони и скажи, чтобы тоже держали ухо востро. Мне отсюда не дают на хер звонить сколько хочу, так что давай ты этим займись. Все, вешаю трубку. Пока… пока…

— Пока… (щелк)

Симпель готов поклясться, что это один из самых мирных разговоров, что он когда-либо вел с папой Хансом. В невероятно растрепанном телефонном каталоге, лежащем на столике под телефоном, он находит номер Роберта Еглейма. Невозможно сказать, свидетелем скольких тысяч нервных звонков домой маме был этот каталог. В принципе Симпеля всегда раздражает, когда пальцы нервничающих людей живут своей собственной жизнью. Не раз ему доводилось взвывать: «А СЕЙЧАС ТЫ СВОЛОЧЬ СВОИ СРАНЫЕ ПАЛЬЧИКИ ПОПРИДЕРЖИ А НЕ ТО ВСЮ ПЯТЕРНЮ ПЕРЕЛОМАЮ!», обращаясь к людям, которые нервничали в неподобающей обстановке.

Трубку снимает маленькая Ивонн(ючк)а. Симпель не представляется, спрашивает только, дома ли папа. Ивонн(ючк)а отвечает «Минуточку» так не по годам по-взрослому, что Симпель чуть было не бросает трубку, но ему удается сдержать порыв. Подходит Роберт:

— Роберт слушает…

— Это Симпель.

— Симпель! О черт! Ты откуда?!?

— Я в тюрьме.

— Что? КАК? Кончай стебаться! Эй?

— А в газетах, что, ничего не было?

— Не было? Чего? Да о чем?

— Что меня задержали?

— Да за что же?

— За нанесение телесных повреждений. Это та самая история с татуировкой, про которую я тебе рассказывал.

— Че? Да хрен его знает. Хрен знает. О телесных повреждениях столько всяких заметок. Я не знаю, Симпель. Но как? А? Когда это случилось-то?

— А ты как думаешь? Ты же на хрен в СМИ работаешь все-таки, так вроде. Ты же на хрен в газете размазал огроменные мои снимки, бля. Чего ты на хрен ожидал?

— Нет, ты придуриваешься, Симпель? А? Я еще и виноват в этом? Ведь и тебя, и твоего кореша…

— Каско…

— …Каско, вас же расфокусировали.

— Ну, как видишь, не очень-то на хуй помогло.

— Ах ты, блин, ну и трагедия. Черт. Ну до чего неприятно, я ведь как бы и виноват. Когда это произошло?

— А вот послушай, Роберт, придурок! В тот же день, когда фотки появились в газете. И вообще кончай причитать. Я на тебя не в обиде, и вообще. Чему быть, тому не миновать, если можно так по-дурацки сказать. Расслабься ты. Я тебе не поэтому звоню. Я тут хотел попросить тебя об одной услуге. Ну че, готов мне услугу оказать, чтобы исправить то, что ты напахал? А?

— Да конечно же, Симпель, блин!

— Ну и ладушки, или иначе сказать — сволочь бы ты была паскудная, если бы не согласился. Ну слушай, дело в том, что кто-то накрысятничал на весь наш на хуй концерн и, похоже, всю нашу шарашку завалил. Если и не всех заметут в кутузку, то уж всяких там штрафов и условных сроков и прочей дряни не оберешься. Я не думаю, что мои ребята достаточно шустрые, чтобы быстренько сняться и свалить из студий и складов и всего такого прочего, и уж во всяком случае, чтобы успеть навести порядок в финансах, пока туда не явился — не запылился сраноговняный следователь Краусс — в общем, я так думаю, конец пришел нашему ЕБУНТу. Точно тебе говорю.

— Ах ты черт… Мне стыдно…

— Да расслабься, говорю я… Я тебя вот о чем хочу попросить… Я пока в камере сидел, подумал, что концерн ЕБУНТ нигде не зафиксировал историю своего становления. Понимаешь? Ну, как бы никто из нас не подумал о том, чтобы предложить на суд общественности нашу деятельность, как мы ее себе представляем. У нас для этого были на хер серьезные основания, прежде всего то, что наш бизнес в общем-то скорее подпольный, но он при этом в каком-то смысле всегда ведется с оглядкой на общественность. Ну, так ведь? И вот я теперь подумал, что… теперь настало на хуй время рассказать людям о том, чем мы занимаемся. Теперь, когда вся конструкция рушится. Есть только один к едрене фене способ для концерна выжить, и состоит он в том, чтобы привлечь внимание народа… ну, значит, я не хочу, чтобы все вложенное мною в это дело пошло… я ведь контактировал только с жертвами своих акций, да еще с полицией… в общем, не хочу, чтобы все это без следа испарилось… понимаешь? Я осознал необходимость привлечения более широкой публики… ясно тебе? Чтобы весь проект, вся блин моя и папы Ханса… Ханса Фостера идея была погребена вместе с нами. Я не хочу, чтобы пропала моя и Ханса идея… потому что это на хер прекрасная идея… и потому я хочу тебя спросить…

— Могу ли я найти кого-нибудь, чтобы записать все это?

— Нет нет нет… Ты че, думаешь, я спятил? Ты дурак, что ли? Я не желаю бля чтобы обо мне рассуждал эдакий отстойный вдумчивый гребаный писака, из тех, что каждую бля неделю кладут тебе на стол тонкие наблюдения о политике и современности и культуре. Забудь об этом! Я ТЕБЕ СКАЗАЛ, ЗАБУДЬ! Я с лицемерами не работаю. Блин, Роберт… ты разве не на телевидении работаешь? А? Ты же там все распинался о том, что ты работаешь на телевидении? На празднике елки?