Кока-гола компани

— Скажу! НотысиюсекундудолженсестьнаМЕСТО!

Последний раз зашедшись смехом, он проходит за спиной училки к своему месту в первом ряду у окна, и его штанишки-дутики при ходьбе издают звук зип-зип-зип. Но не успевает он сесть, как со стороны временной следует следующее извержение:

— Тебе ПРЕКРАСНО известно, что уличную одежду надо снимать в коридоре, как все делают! Марш!

Лониль зип-зип-зипает обратно, по пути прижимая палец к доске, на которой написано З — ЗЕБРА; бледной чертой он делит З — ЗЕБРУ горизонтально надвое. В коридоре он копается до умопомрачения долго. Проходит почти 20 минут от первого урока, прежде чем он усаживается на место, но временная учительница — в слепой ярости — еще не заметила одной маленькой детали — отсутствия рюкзачка. Она не видит этого до тех пор, пока не дает Лонилю указания достать тетрадку, и вот тогда-то до нее доходит, что чертового рюкзачка у Лониля нету, и она чувствует, как вся сдерживаемая ею энергия озлобления, которую она училась регулировать посредством упражнений на расслабление, техники дыхания и т. д., вытекает из нее, как из водопроводного крана. Она собирает волю в кулак, неровно вздыхает, и ей удается выжать из себя вопрос, куда же он подевал свой ранец.

— Я забыл его дома, отвечает Лониль.

— Тогда ты должен… чтоб тебя… … сходить за ним, Лониль… это никуда не ГОДИТСЯ! В школу нельзя приходить без ранца. Катись домой, сию же минуту, принеси ранец… и… (нечто среднее между рыданием и вздохом)… возвращайся как можно скорее, чтобы научиться тому, что мы все тут изучаем…

Лониль перебивает ее беспардонной ложью:

— А дома нет никого. Мама и папа ушли.

— (Снова рыдание/вздох) Ах вот как, ушли? А у тебя что, ключа нет, Лониль?

— Нет.

— Значит, нам никак не узнать, сделал ли ты домашнее задание.

— Не-а.

Так продолжается первый урок, Лонилю одалживают зеленую тетрадку формата А4 и карандаш, ни в тетрадке, ни карандашом ничегошеньки ничего разумного на этом уроке не пишется, да и на других уроках тоже, правду сказать. Еще до конца школьного дня тетрадка превращается в некое подобие куска растрепанного слоеного теста. Перемены, во время которых все обязаны выходить на школьный двор, Лониль проводит, как видел пробегавший через двор в тот же день Айзенманн, сидя одиноко в коридоре и размалевывая стены фломастером.

После первого урока временная учительница поднимается в учительскую, чтобы найти номер домашнего телефона родителей Лониля. Ее терпению пришел конец. Писать замечание в дневник она не стала, поскольку свою ложь Симпель написал в самом низу последней страницы дневника. Училка набирает номер Симпеля. Палец, которым она это делает, дрожит от раздражения.

Симпель, со своей стороны, уже по горло сыт обращениями со стороны работников школы, все равно ему не удается убедительно отвечать на них. В любой другой обстановке он держится до омерзения холодно и неприступно, уверенный в своей правоте, но прошлогодний праздник елочки, очевидно, произвел в нем некий надлом; каждый раз при беседах с руководством Самой средней школы он неизъяснимо мучается из-за того, что у него начинает дрожать голос. Симпель сидит и прислушивается к тому, как вибрато в его голосе берет верх над тем, что он говорит, и как оно набирает все большую силу и амплитуду по мере того, как он осознает, что происходит, и в такт с тем, как он это осознает, его ответы становятся все более никудышными, поскольку он не может сосредоточиться ни на чем, кроме своего вибрато. Поэтому номер телефона Самой средней школы он занес в список на мобильнике, так что дисплей показывает, что звонит учительница или кто-нибудь из методистов. Как раз сейчас он сидит за письменным столом с телефоном в руке. Телефон звонит. Он смотрит на дисплей. Там появляется надпись «Самая сраная школа». Он не поленился обозначить номер буквочками «с-а-м-а-я-с-р-а-н-а-я ш-к-о-л-а». Телефон звонит снова. Временная училка ждет у другого конца, она наготове, поднесла трубку к своим гадким зубам и гадким губам. Симпель прищуривается. Лониль ушел не больше часа назад. «Ёб твою!» думает он. «Не могу, не могу, я работаю, не могу разговаривать с какой-то поганой жопой, которая собирается нажаловаться на Лониля», думает он, «придется им, мать их, самим справляться с мальчишкой в те недолгие часы, что он у них в руках, когда же, бля, у таких людей как я будет время на работу, если я должен расшаркиваться перед ними всякий на хер раз как чертово отродье что-нибудь отчебучит, за что им, уродам, деньги платят? Бюджетники поганые, пора бы им уже, блин, начать выполнять свою работу, сколько уж можно валить все на Лониля, что он ни сделай, все не так, я уже, едрена мать, по горло сыт их придирками. Стоит мне сейчас снять трубку, как они мне выкатят список прегрешений Лониля, и что мне им тогда отвечать? Ах, да что Вы, неужели? Лонильчик нехорошо себя ведет? Ай-яй-яй, он никогда ничего такого не делал раньше, он хороший мальчик. КАКОГО ХРЕНА ВАМ НАДО? Я ЕГО В БАНЮ ГРЕБАНЫЙ ОТЕЦ, ПОНЯЛА, ЗАЧУХАННАЯ ПИЗДА ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ! ДЕЛАЙ СВОЕ ДЕЛО И ПОМАЛКИВАЙ В ЖОПУ, НЕКОМПЕТЕНТНАЯ ПИЗДОЖОПАЯ СРАНАЯ НЕВРАСТЕНИЧКА!!!» думает Симпель. На звонок он не отвечает.

Лониля, с его серьезными поведенческими отклонениями, неоднократно водили на прием к детскому психиатру, и каждый такой визит в Симпелевой иерархии кошмаров превосходил предыдущий. Всякий раз он упрашивает Мома-Айшу (НУ ПОЖАААЛУЙСТА!) пойти вместо него, но она непоколебима (Идиии, идии тиии, Симпель, етта твой идинствинний абьязаность у тибья). И вот снова путь лежит в кабинет 217, где с серьезным лицом священослужителя сидит детский психиатр Берлиц, столь исполненный озабоченного понимания, что Симпель каждый божий раз едва удерживается, чтобы не сорваться. Вибрато вступает уже со слов ‘добрый день’, что с самого начала вооружает эту свинью, педагога, тройным преимуществом; как Симпель неоднократно говорил Мома-Айша, «я мог бы с тем же успехом сразу же спустить штаны, наклониться над кафедрой и попросить его вставить мне». А педагог-психиатр лупцует Симпеля три четверти календарного часа (старый добрый академический час) своей лживой заботой, являющей собой, собственно, наитошнотворнейшее выражение болезненного властолюбия. Заботливый такой, наци хренов. Он рассуждает и оценивает за и против всех мыслимых программ и мер, которые могли бы помочь Лонилю «справиться с его поведенческими отклонениями так, чтобы для этого не потребовалось вырывать его из естественной школьной среды, где у него друзья». Симпель не торопится поведать козлу об отсутствии у Лониля хотя бы одного-единственного друга, что уж там говорить о какой-то там естественной школьной среде, по той простой причине, что г-ну Берлицу насрать на Симпеля, а Лониля он ненавидит. Задача Симпеля в кабинете 217 состоит просто-напросто в том, чтобы помалкивать и кивать головой. Детский психолог Берлиц вечно ссылается на многочисленные монографии и диссертации, которые он рекомендует как «возможно, могущие оказаться полезными для изучения близкими Лониля в свете скорейшего поиска разрешения сложностей, переживаемых Лонилем». У Симпеля герпес и геморрой расцветают пышным цветом и от меньших стрессов, нежели от выслушивания заглавий вроде: Хэл С. Питт, «Проблемный ребенок — решения», Вильям Сонненберг, «Вовлечение невовлекаемого», Сузи Краусс-Путц, «Да ‘нет’-ребенку», Гордон И. С. П. Хайссберг, «Относительно проблемы противодействия: введение в терапию анти-адаптируемого».

Г-н Берлиц увлечен региональной политикой. Региональная политика увлекает г-на Берлица, и кругозор в области регионально-политической деятельности в сочетании с воображаемым культурным багажом позволяют ему ощущать полный контроль над своей жизнью, тесно сопряженной с жизнью региона. Он обладает обширной и постоянно пополняемой коллекцией компакт-дисков с упором на классику и джаз, но есть у него и ряд записей минималистической музыки. Все это проигрывается на безупречном оборудовании, на оптимальном, по его мнению, расстоянии от которого установлено специального дизайна кресло для прослушивания музыки. Берлиц обретает душевный покой под тот или иной сорт красного вина, прикрыв глаза и находясь в точке, где его настигает стереозвук, где кажется, что звук возникает внутри головы, а не льется из колонок. Здесь он освобождается от накопившихся за день впечатлений, их место занимают вино и музыка. 95-граммовый бокал для бургундского от SPIEGELAU подобран тщательно, Берлиц убежден, что бокал стильный. Он удерживает бокал в ладони под наклоном в 45 градусов.